приближался неотвратимо. Но, несмотря на это, ночные пения любимых арий продолжались. Однако слова, слетавшие с губ Булгакова, с каждой ночью становились все бессвязнее, пока не превратились в обрывки фраз, лишенные всякого смысла. Вскоре перемены в его лице, теле, голосе обернулись полным хаосом.
В первых числах марта я окончательно признал свое поражение и вынужден был выполнить самую тягостную из профессиональных обязанностей – сообщить пациенту о необходимости завершить его земные дела, исполнив гражданский и религиозный долг. Я взял листы бумаги и в самых деликатных и почтительных выражениях, на какие был способен, написал это и протянул Булгакову. Медленно, словно в забытьи, он взял тетрадь и прочел мою запись с величайшим самообладанием. Несколько мгновений он молчал, изменившись в лице; затем протянул ко мне руку и произнес печально и сердечно:
– Пусть пошлют за священником, – и снова погрузился в прострацию.
Затем кивнул мне, как всегда делал днем, – если вообще снисходил до того, чтобы заметить меня, – и добавил с неожиданной теплотой:
– Спасибо, Захаров. До скорой встречи.
Через два часа прибыл священник. Это произошло восьмого марта 1940 года, в одиннадцать часов утра. Булгаков смиренно исполнял все обряды; видно было, что он готов предстать перед лицом вечности. Когда наступили сумерки, он потерял сознание, впал в кому и начал тяжело и хрипло дышать.
Я пришел после полуночи; но в этот раз никто не приветствовал меня. Наши тайные встречи закончились. Я слышал лишь затрудненное дыхание и видел лишь измученное лицо умирающего. Я не спал в эту ночь, как и в следующую, и в ту, что настала за ней. Сидел за письменным столом, вдыхая приторный запах восковой свечи, и, не отрываясь, глядел в лицо этого странного, непостижимого человека, чьих надежд я, словно вероломный любовник, так и не оправдал – вопреки его и собственной воле, вопреки моему опыту, вопреки его мечтам. Я хотел лишь одного – оказаться вместо него на смертном одре, ибо был уверен, что мне незачем больше жить. Этого человека, который так ненавидел и бранил меня, который посвятил меня в самые темные и сокровенные тайны своего бытия, который разрушил всю мою жизнь, – этого человека я, как оказалось, любил больше всего на свете; но высказать эту любовь мне было не суждено. В полной тишине ждали мы конца – Булгаков и я.
День десятого марта выдался хмурым и ненастным. С рассветом я, вопреки обыкновению, не отправился домой, ибо знал, что это утро – последнее. Я дождался прихода других, – первыми, помнится, появились Павел Сергеевич и Елена Сергеевна, – собрал книги, блокноты и исписанные листы бумаги, в которых за последние три ночи не появилось ни одного слова, и вышел на улицу с такой скорбью в сердце, что сам не понимал, как оно продолжает биться.
Больше я не видел Булгакова живым. Около шести часов, когда я вышел из больницы и поспешил к нему, над Москвой повалил густой снег. Внезапно случилось нечто необыкновенное – раздался оглушительный удар грома и вспышки молний озарили небо прямо у меня над головой. Гроза бушевала с четверть часа, а затем стихла, не оставив и следа. Лишь гигантские снежинки беззвучно опускались на землю.
Приворот
«Распад – начало великого рождения. Он изменяет форму и суть, силы и свойства природы. Распад – повитуха великих событий! Он губит многое и многих, дабы породить один прекрасный плод; ибо распад есть коренное изменение, смерть и разрушение изначальной сущности всех вещей. Он влечет за собою рождение и перерождение форм, в тысячу раз превосходящих прежние. И в этом – высочайшая и величайшая тайна Создателя, самое удивительное из чудес, которые Он явил смертному человеку».
Парацельс [18]
После смерти Булгакова мне показалось, что вскоре и я уйду следом за ним. За время наших с Мастером ночных бдений я настолько врос в него, что, когда его кремировали, а затем капсулу с прахом предали земле, то я воочию почувствовал, что жизнь моя начала угасать. Меня стало тянуть на московские погосты: я исходил Новодевичий монастырь вдоль и поперек, затем настал черёд Ваганьковского и Введенского погостов и кладбища Донского монастыря; разговаривал с фотографиями на стелах, как с живыми людьми, и они мне отвечали; у меня появилось масса друзей. Более того, возникла пропасть между тайным миром мёртвых, с которым я соприкоснулся у изголовья могилы Булгакова и повседневной жизнью людей, которая с уходом Мастера, стала катастрофически увеличиваться. Она ширилась и углублялась; а через две недели после похорон превратилась просто в непреодолимую бездну. Так что для меня было немыслимым рассказать о случившемся кому бы то ни было: ни моим коллегам по университету и больнице, ни даже моей дорогой жене. Ведь все это время она, абсолютно ничего не понимая, всем сердцем тянулась разгадать то, как ее некогда заботливый и любящий муж отдалился от нее, и молча надеялась на моё возвращение. Подобно сюжету картины «Возвращением блудного сына».
Пытаясь по крупицам собрать остатки душевного здоровья и в то же время выполнить клятву, данную Булгакову, которого я так и не смог вылечить, я принялся после его смерти искать ответы на загадки его скоротечного недуга.
Буквально через 24 года, будучи у постели Павла Сергеевича Попова, я оказался у смертного одра литературоведа, биографа и в своём роде помощника великого Булгакова. Был январь 1964 года. Погода выдалась по весеннему неожиданной – с дождём и снегом, подстать той, в которую скончался Булгаков. С каждым днем физические и душевные силы Попова таяли.
Он лежал, безукоризненно опрятный, в залитой солнцем и украшенной распустившимися цветами в горшках и в кашпо в просторной гостиной, – разительный контраст с мрачной клетушкой, в которой окончил свои дни великий Булгаков, – и рассказывал мне истории владикавказского периода своего покойного друга (иногда словами скупыми и точными, иногда – пространно и бессвязно).
Но, несмотря на слабость, он так же жаждал говорить о Булгакове, как я – слушать; особенно о временах, когда он жил во Владикавказе в 1920 году (Булгаков значился начальником медчасти 5-го Александрийского гусарского полка в деникинской армии; зимой 1919–1920 годов он участвовал в военных действиях в Чечне; был тяжело контужен). Эти воспоминания странным образом утешали меня. Я стал навещать Попова ежедневно. Примерно в пятом часу пополудни я появлялся у его порога с чемоданчиком-саквояжем в руке и каким-нибудь скромным подарком – несколько яблок, апельсинов или букетик цветов для жены, также сушёный инжир, который он обожал.
Его супруга была самой кроткой
