В залу, коротко переступая, внесли корыто с горячей мыльной водой.
— Кровь в тебе гниет. Не лечить сейчас — помрешь, — сменил тему мортус.
— Не удивил… А ты не похож на травника.
— А я и не травник.
— Я просил указать мне дорогу к…
— Тебе нужна помощь, ты ее получишь.
Бродяга поднялся с кресла, коротко глянул в окно. Внизу Варька, крепкая, грудастая, розовая, заводя себя яростью, отчитывала понурившихся патрульных. Простой люд не расходился, глазел.
— Так ты знал, что я появлюсь именно здесь?
— Тряпки скидывай, — распорядился Бродяга. — Коли наговоры ведаешь, знать бы должен, что от когтей раны наговорами не снимешь…
— Эта женщина внизу… Она здесь верховодит?
— А, заприметил? Да уж, девка ладная, как раз по тебе…
— Отчего по мне? — нахмурился Артур. — Если такой зоркий, мог бы заметить, что я женат…
Но в окно еще раз высунулся, сам на себя удивляясь. Вроде и не красавица, да и не время ухлестывать, выжить бы в передряге, а зацепила. И вправду зацепила. И не торопилась уезжать.
— Одно другому не помеха, — пробурчал старец. — Коли суждено, никуды друг от дружки не денемся, язви их в душу… Раздевайся, что ль?!
Артур оглядел двух бабушек с полотенцами и мочалками наготове, вдохнул хвойный аромат, поднимавшийся из корыта, и решительно потянул завязки кольчуги…
…Спустя трое суток он готовился уходить. Сидел у зеркала, укрытый до пояса не слишком чистым одеялом, недоверчиво ощупывал грудь. Следов от когтей практически не осталось, а после отваров, поднесенных бабусями, хотелось выпрыгнуть в окно или зашагать по потолку. Кровь бурлила, сила не находила выхода. Только бесцеремонное зеркало подсказывало, что молодость давно прошла.
— Хранитель меток мне когда-то рассказывал о таких, как ты… — Артур с трудом перевел дух, добравшись до дна литрового ковша с отваром. — Если честно, не особо верилось в вечных старцев… Скажи, тебе самому разве не хотелось встретить прежних своих друзей?
— У меня нет друзей… — Морщинистая кора на лице мортуса чуть дернулась. Слезящимися глазами он неотступно смотрел вдаль. Тучи гнуса кружили возле окон, залетать им мешали клубы дыма из расставленных вдоль стен горшков. — Искал бы дружбы, остался бы в столице…
— Постой, постой… — опомнился Коваль. — Мне вот что непонятно. Ты тут столько лет торчишь только потому, что умирают быстро?
— А, эти-то? — Бродяга бородой небрежно указал на синюшного дикаря, жмущегося к костру. — Конешна, а как иначе? Быстро мрут, и тридцати годов не живут, отцов не памятуют…
— Живут мало оттого, что химии наглотались, — мрачно заметил Артур. — Странно вообще, что выжили…
— Ась? — наклонил ухо старец. — Странно, говоришь? Ничо странного, так повинно быть. Человека чтоб сгубить, бесам сто шкур спустить надобно. Человече — тварь живучая, так и лезет, так и лезет…
— А нормальные люди вокруг Читы есть? Не зараженные?
— Ась? Нормальные? — Бродяга пожевал полустертыми протезами. — Китайцы, буряты когда наведаются, но близь не входют, робеют… Видал, вокруг ограды оберегов сколько навешали? А этих-то полно, мелюзги всякой… Иные слова промолвить не могут, к таких не пользую. А те что говорят — тех навещаю, дитяток лечу, да…
— Но тебе же выгодно, чтобы они умирали?
— Ась? — Старик словно засыпал на ходу. — Отчего умирают? Дык надоели мы матушке-земле, хуже редьки горькой. Замучилася с нами, непотребными…
Коваль разглядывал пустые стены клуба. Щуплый дикарь Буба чуть ли не стонал от восторга, вплотную приблизившись к огню. Сквозь его синюю, прыщавую кожу проступали сосуды.
«Долго не протянет, стареет на глазах», — подумал Артур. Коваля передернуло от ужаса, когда он представил себе, каково пройти жизненный путь за двадцать пять лет. Сгореть, как бикфордов шнур, не успев запомнить родителей, не набрав знаний предыдущих поколений, не выучив даже все слова, которые гуляли в племени…
— Не жилец твой Буба… — словно расслышав мысли президента, проскрипел Бродяга, — Не горюй, другого найдешь…
— А ты уверен, что собрал всю свою поэму? — полюбопытствовал Коваль.
— Ни в чем я не уверен… — искренне поделился мортус. — Время — штука скользкая, сквозь пальцы утекает.
— А что будет, когда соберешь? — спросил президент. — Ты станешь бессмертным?
— Боюсь… — прошамкал старик. — Не успеть боюся…
— Боишься?! Столько лет живешь, не отвык еще бояться?
— А тебе рази помереть не страшно? — Мортус повернулся всем телом, задышал тише.
— Страшно, еще как, — кивнул президент. — Но так, как ты жить — я бы с тоски помер.
— А как надо жить? — озаботился мортус, затрясся мелко. — Ну-ка, ну-ка, поделись, а то я молодой, не нюхал пороху. Как жить, под пули лезть, вот как дурочка та? — Бродяга имел в виду молодую атаманшу городка.
— Мне девка эта шальная все равно ближе, чем ты, — Коваль посмотрел за окно, на бывший гарнизонный плац, где атаманша, уперев кулаки в бедра, зычно материла подчиненных. — Она слышит, она видит, она живет, старик. А что видишь ты?
— Знаешь, почему тебя не прибили? — сменил тему Бродяга. — Глянулся ты Варьке, не велела стрелять. А могли бы и пульнуть, во как…
— Я заметил.
— Что ты заметил, дитя? Она ведь теперь тебя так просто не выпустит. Мужики толковые в городке в цене.
— Выпустит, куда денется… — Коваль поймал себя на том, что издали любуется Варькой. Кажется, атаманша ни минуты не сидела на месте. То руководила выгрузкой дров, то снаряжала бригаду копателей на углубление рва, то чихвостила патрульных. — А не выпустит, с собой возьму!
— Ты ж говорил, женат, а президент? — хихикнул старец.
— Жену не променяю, — улыбнулся Коваль, цепко вглядываясь в мини-парад на плацу. — Семью никогда не променяю, а вот генералов толковых у меня мало…
— Не бросит она Читу… — покачал головой мортус. — Да и не верит никто, что отсюдова выбраться можно. Мари кругом, там дрянь всякая…
— В том-то и дело, — встрепенулся Артур. — Ты ведь лучше их всех знаешь, что болота кругом сжимаются. Если не прорываться, городок погибнет. Знаешь, а сидишь! Кстати, остались еще такие, как ты?
Бродяга пожал плечами.
— Черные, может, есть, такие как… неважно. Ежели к трону бы не лезли раньше времени, составили уже стих, это точно…
— Завидуешь им?
— Им легше, вот что. Легше им стих собрать. Поздно понял я…
— Так еще не поздно? — зло подначил Коваль. — Силищи-то в тебе за десятерых! Что тебе стоит всех местных покрошить? Глядишь, стишок и составится, на Олимп вознесешься!
Бродяга невесело хохотнул.
