в усадьбе Дубровице, принадлежавшей боярину Борису Алексеевичу Голицыну (1654–1714), руководителю Приказа Казанского дворца и воспитателю царевича Петра («дядьке царя»), служившему воеводой и наместником Казанского и Астраханского царств, но впавшему в немилость у Петра I в 1705 году, поскольку не сумел предупредить Астраханский бунт. Закладка храма состоялась 22 июля 1690 года, то есть в день памяти Марии Магдалины, а в феврале 1704 года местоблюститель патриаршего престола митрополит Рязанский и Муромский Стефан Яворский в сопровождении духовенства освятил храм в честь Иконы Знамения Пресвятой Богородицы. Считается в проектировке храма принял участие первый архитектор Санкт-Петербурга Доменико Трезини (Андрей Якимович Трезин), хотя существует версия о том, что главным автором проекта являлся придворный архитектор Швеции Никодемус Тессин Младший (1654–1728), вместе со своим отцом один из создателей так называемого скандинавского барокко, ученик Джованни Лоренцо Бернини и Карло Фонтаны. По данным современных исследователей, Знаменский храм в сечении представляет тамплиерский крест, а в его размерах храма зашифрована дата сожжения последнего Великого магистра Ордена Храма Якова де Моле; среди искусно вытесанного белокаменного убранства находится знаменитый Феникс, птица из египетского Гелиополя, способная восставать из пепла и символизирующая Воскресение Христово, а равно и Ордена бедных рыцарей Христа и Храма Соломона, сгоревших на мученических кострах, но возродившихся при герцоге Филиппе Орлеанском и его собрате Петре I. В целом, Знаменский храм избежал участи, уготованной Сухаревой, да и Меншиковой башням, поскольку оказался поодаль от столицы в Подольском районе, а усадьбу Дубровицы, где он находится, занял с 1950 года Всесоюзный, а ныне Всероссийский научно-исследовательский институт животноводства имени Л. К. Эрнста. Известна оценка этого храма святителем Филаретом Московским, высказанная им во время его освящения 27 августа 1850 года после реставрации, осуществленной замечательным русским архитектором Федором Рихтером: «После обновления вещественного и художественного, ныне обновлён храм сей обновлением духовным и священным. <…> При воззрении же на образ его устроения и украшения, нельзя не заметить, что храмоздатель старался произвесть нечто необыкновенное, возбудить особенное внимание зрителя, и следственно сообщить зданию качество памятника. В самом деле, сей храм полтора уже века хранит память Князя, который восприял благочестивую мысль создать его, — и с тем вместе провозглашает славную память великого Царя, который, по благоволению к вельможе, принял на себя руководствовать исполнением благочестивой мысли его, и который свою господствующую мысль — дать России новый образ по образцам других народов Европы, напечатлел почти на каждом камне сего здания» (Слово по обновлении храма Знамения Пресвятой Богородицы в селе Дубровицах // Сочинения Филарета Митрополита Московского и Коломенского. Слова и речи. — Т. V. — М., 1885). Что тут еще можно добавить после слов выдающегося святителя?
Верх Сухаревой башни
Знаменский храм в Дубровицах
Дубровицы. Головокружительный колодец Знаменского храма
Однако Сухаревой башне повезло намного меньше. 11 июня 1934 года работы по ее сносу завершились. Не помогло даже обращение в ее защиту двух писем И. В. Сталину известных деятелей советского искусства и культуры, среди которых искусствовед Игорь Грабарь, академики архитекторы Иван Жолтовский, Иван Фомин, Алексей Щусев, искусствовед и театровед Абрам Эфрос. Великий вождь не внял гласу своей интеллигенции. Действительно, ее ломали с каким-то фанатизмом при поддержке высшего руководства в лице тов. И. В. Сталина и К. Е. Ворошилова. Почему так, ведь на ее месте ничего монументально-фундаментального советского не планировалось? К примеру, снос Храма Христа Спасителя предполагал строительство на его месте грандиозного Дворца советов, фундамент под который был уже фактически завершен к началу Великой Отечественной войны. Но упорство властей в отношении сноса Сухаревой башни и в самом деле наводит на некоторые конспирологические мысли. Возможно, искали артефакты, по городским легендам замурованные погребенные в стенах башни, но скорее, как мы представляем, желали изменить пространственное энергетическое поле Москвы, связанное с Петром Великим и его выдающимися сподвижниками, ведь по народным поверьям Сухарева башня — невеста Ивана Великого, в Меншикова башня его сестра. Тем самым менялся весь пространственный образ, обращенный к петергофскому Нептуну, о чем мы писали ниже. Что-что, а в подобных тонких мистических вопросах И. В. Сталин прекрасно разбирался. Полемика вокруг Сухаревой башни и ее снос приходились как раз на время, когда Алексей Толстой работал (по социально-идеологическому заказу великого вождя) над романом «Петр Первый», две первых части которого как раз и вышли в 1934 году. Опять совпадение? Или, может, А. Н. Толстой создавал несколько иного Петра I, целиком угодного «отцу народов» и даже укорененного в нем? Впрочем, вероятно, Сухарева башня унесла с собой многие тайны, с которыми, по мнению высшего партийного руководства, не стоило соприкасаться советским людям. Башня умирала в лучах заходящего солнца 10 июня 1934 года, и великому москвоведу Владимиру Гиляровскому удалось в патетическом стихотворении запечатлеть, если угодно, посмертную маску потрясающего петровского архитектурного сооружения: «Жуткое что-то! | Багровая, красная, | Солнца закатным лучом освещённая, | В груду развалин живых превращённая, | Все ещё вижу её я вчерашнею — | Гордой красавицей, розовой башнею». Башни не стало, а спустя меньше одиннадцати лет умер 23 февраля 1945 года литературный любимец Сталина писатель Алексей Николаевич Толстой: его роман «Петр Первый» так и остался незавершенным. Но почему все же Сталин, как думают некоторые, подражавший Петру Великому и, несомненно, по-своему влюбленный в Москву человек, решился на снос Сухаревой башни? Ответ, как ни странно, на поверхности, и кроется он в произведении другого русского классика, хорошо известного товарищу Сталину. Это Михаил Юрьевич Лермонтов, писавший в очерке «Панорама Москвы»: «На крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада — Сухарева башня. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на её мшистом челе! Её мрачная физиономия, её гигантские размеры, её решительные формы, всё хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться» (Сочинения М. Ю. Лермонтова. — 1891. — Т. 5. — С. 435–438). Разве не понятно, что именно этого отпечатка «той грозной власти, которой ничто не могло противиться», на реальном, мистическом или подсознательном плане невыносимо было терпеть товарищу Сталину, что и определило ее снос, ведь если враг (пусть это и запечатлевшее дух великого человека архитектурное сооружение) не сдается — его уничтожают. Кстати, уже в ту пору Иосиф Виссарионович задумывался о построении своих высоток, отображавших кремлевские башни; а уничтожением Сухаревой башни он желал обуздать, сломить, если угодно, подчинить и приручить не только дух человека Петра Великого, но и воплотившийся в нем дух Нептуна-Посейдона, иногда
