«крестный». Его имя — Варфоломей — сопутствует Николаю всю жизнь.
Минут двадцать спустя Николай пришел за матерью в больницу.
— Отцу позвонить?
— Надо бы. Только… не уговаривай его ехать.
Понял: если отец решит проводить старого коллегу в последний путь, неминуема встреча с ней.
Дарья Платоновна вошла в настежь раскрытые ворота. «Бабьего флигелька» как не бывало: на том месте вырос белый трехэтажный корпус с широкими окнами. Отжил свое «бабий флигелек»!
А напротив него… иди, иди, Даша! Видишь? Напротив тот самый домик, в котором некогда жил молодой доктор из Питера. Что ж ты остановилась? Отчего побледнела?
Наискосок, перекрашенное в голубой цвет, здание старой лечебницы. Вот, Даша, окно палаты, в которой ты рожала. В палате — помнишь? — было чисто-чисто: Соколов образцово содержал родилку, не зря во всей губернии она считалась одной из лучших. Могла ли ты тогда думать, что твой беззащитный, безотний младенец станет инженером? Что будет таким красивым и сильным? И ты сможешь опереться на его крепкую руку? Если бы тебя спросили теперь: познала ли счастье? Ответила бы коротким словом: да! Счастлива всем, что есть: трудом своим, людьми, которым удается помочь, сыном, его семьей…
В большой комнате, где установлен гроб, много людей. Венки, цветы. Их тоже много. Даша смотрит на дорогое ей, навеки застывшее, лицо. Щуплый, слабый здоровьем, но в постоянном труде для людей, он прожил долгую жизнь.
Даша видит и тех, кто пришел сюда, молодых и немолодых. Некоторые в больничных халатах. Никто не спросил, откуда, кто она. Жены Соколова давно нет в живых. Где же его дети? И они, конечно, стали стариками.
Гражданская панихида шла к концу. Так искони повелось: живет в подлунном мире человек, незаметно вершит свое будничное дело. Но вот уходит он из жизни, и тогда узнают о нем столько хорошего, что в избытке хватило бы на десятерых…
Вдруг Дарью Платоновну пронзила мысль: а что, если?.. Что, если Сергей Сергеевич тоже здесь? Нет, вряд ли. А почему вряд ли? Мог ведь прибыть тем же поездом, что и они, или самолетом. Обвела глазами собравшихся. Не тот ли высокий седой старик — он? Или тот в углу, сухонький? Или полысевший, в черном костюме, который что-то шепчет на ухо Николаю?
Но вот все задвигались — гроб понесли к выходу. Сначала приглушенно, затем громче заиграл духовой оркестр. Скорбные звуки шопеновского фенебра разносились далеко по Нижнебатуринску. К процессии присоединялись все новые и новые провожающие. Никто не спрашивал, кто ушел в тот мир: знали, кого хоронят, — городишко маленький.
По дороге на вокзал она упорно молчала. В вагоне развернула вдоль полки матрац, надорвала пакет, вынула белье и, шурша простыней, примялась расстилать постель. В купе жаловались: душно, а у нее руки и ноги — ледяшки.
— С кем ты стоял там, мальчуга? — пыталась разузнать.
Николай рассеянно смотрит в окно, молчит.
— Этот человек в черном костюме… Ты говорил, Сергей Сергеевич тоже хотел приехать?
— Собирался…
Бессильно опустилась на матрац: грудь стянуло словно жгутом.
— Что с тобой, мама?
— Ничего.
— Не было там отца!
Когда поезд тронулся, Николай протянул ей нижнебатуринскую газету. Группа товарищей, подписавшая некролог, рассказывала о душевном, отзывчивом к чужому горю труженике, опытном организаторе здравоохранения, о человеке долгого врачебного пути. Фотографию, однако, поместили давнюю, на ней Варфоломей Петрович много моложе. Из черной рамки глядело его лицо чуть ли не времен школы сельских сестер, где вместе с Сергеем Сергеевичем он обучал комаровскую Дашку уму-разуму.
Папуша часто забегает на стройку. Набросится с бухты-барахты на Петра Никитича, на Шеляденко, а разберутся потом — виновата сама дирекция. Но пока он только заказчик, хозяином станет после приемки цехов. И все-таки ставит себе в заслугу, когда на кого-нибудь накричит. Лучше бы он, считающий своим долгом указывать, как не надо делать, указывал — как надо. Люди тогда добились бы значительно большего.
Но для всех было ясно — порядка на стройке стало намного больше. Шеляденко в роли «полпреда» словно омолодился. Похоже, за плечами нет тех тридцати лет, которые отделяют его от закладки первых цехов искусственного волокна в Таборной слободке. Все, как прежде: и лязг металла, и гуд синевато-красного пламени сварки, и скрежет пил (теперь не ручных, а электрических). И песни, и субботники: школьные, студенческие.
Нет, далеко не все, как прежде, Степан Петрович. Прости-прощай загазованные сероуглеродом цехи. В ныне строящихся полная герметизация, а света и воздуха — что на улице.
И Папуша, и Колосов, и секретарь парткома Бережков понимали, что «голуба» никому на площадке покоя не дает. А самому Шеляденко казалось, что здесь он не полгода — целый век. Надень ему на глаза повязку, и тогда бы прошел по новым цехам, как по собственной квартире.
Графики монтажных работ составлены так, чтобы выдать пробную партию вепрона к Новому году.
Домой Николай приходил, вернее едва добирался, поздно ночью. Усталый, сонный. А ляжет в постель — и сон не берет. Глушит себя димедролом. С утра голова тяжелая, мутная.
Что ни день, то новые радости и новые напасти.
Под оцинкованной крышей продолжается сборка. Каждая прядильная машина вровень почти трем этажам. Закончен монтаж четырех, на очереди еще две… Предстоит опрессовка, испытание аппаратов на плотность. Электросхема настолько сложна, что пришлось ему срочно вызывать инженера-электрика из Киева.
Зато во втором крутильном уже прихорашиваются: красят подвесную дорогу. А вот в перемоточном дело хуже: обкатана только половина машин, их там немало, целых четыре сотни…
— Скоро слава ветрогорских химиков шагнет далеко, — подбадривает директора Николай.
— Чего заглядывать вдаль?
— Какая даль? Пуск первой очереди в декабре, так что времени остается совсем малость.
Николай и сам, по правде говоря, волнуется. Крайне медленно монтируют котельную — с этим плохо справляется трест «Котломонтаж» — один из крупнейших «субчиков». Не ладится и с прокладкой линии пневматических транспортных устройств. К тому же оборудование поступает с большим запозданием и, говоря языком техническим, некомплектно. Компрессорная не обеспечена трубами, а без холода какой там вепрон: волокно будет «ползти».
Первым по этому поводу забил тревогу сам начальник стройуправления Петр Никитич. Он даже обратился в арбитраж.
Однако, сколько ни терзали друг друга заинтересованные стороны, несмотря на все неполадки, дело шло к концу. Куда ни зайдешь, всюду радостное напряжение.
Пэ в кубе еще раз подтвердил: в цехи вепрона будут переведены только лучшие из лучших. Если раньше эти слова мало волновали, то теперь, с приближением пуска посыпалось множество заявлений: «Я хочу…», «Прошу перевести меня…»
Нюся Вишня тоже попросилась на вепрон. Главный инженер отказал: синтетика синтетикой, но нет еще и древесине полной отставки.
Бригаде Клавы Коничевой присвоили
