встал и поклонился. — У нас, у людей нашего мира, известное вам жизнен ное правило: бизнес есть бизнес.
— Что ж, а я еще побуду, — согласно кивнула Порция Браун. Ей хозяин дома нравился, ей был нужен, полезен такой человек.
Когда Сабуров ушел, она сказала:
— Это хороший специалист своего дела, но очень плохой политик. Простите ему, господа, его прямолинейность. Она — производное от недостаточной информации.
— А мне показалось, — не согласился один из гостей, — что Россию он знает неплохо. Не говорю, правда, о Советском Союзе. А Россию знает, знает.
Порция Браун заговорила о том, что ей очень было интересно узнать об оригинальной табакерке господина Богородицкого, о некоторых фактах из жизни русской императрицы Екатерины. Вообще весь разговор в этот день ей показался очень содержательным, свободным, глубоким.
— Мне только одно не совсем понятно, господин Богородицкий, — она делала недоумевающие глаза, — как вам позволяют носить при себе такую криминальную вещицу. Вы, мне говорил кто-то, состоите в коммунистической партии.
— Да, состою. Сразу после войны вступил. Сейчас я, может быть, и не сделал бы этого. А тогда… Подъем победы! Все так, и ты так. А если по раздумать, то литератору, работнику искусств, не совсем гоже в партиях быть. Там программа, там устав. Ограничивают они художника. Нельзя, чтобы тебя, пишущего, что бы там ни было, но загоняло в рамки, шоры бы ставило на твои глаза.
— Но ведь можно и выйти из партии?
— Можно. В принципе. На практике неудобно как-то. Вступил, так уж держись. Но я вам скажу, больших ограничений сейчас у нас и в этом смысле нету. На собрания я не хожу — ничего, терпят. Высказываюсь довольно свободно — ежатся, но помалкивают. Сейчас куда свободнее стало. Не то, что лет с десять, с пятнадцать назад. Тогда такая табакерочка разве же мыслима была!
— А что, в Сибирь бы сослали?
— В Сибирь-то, конечно, не в Сибирь бы. А вот из партии, уж это как есть, попросили бы.
— За такой пустяк?
— Да он не такой и пустяк, сударыня. Разобраться если по-настоящему. Это же знак моего несогласия со многим из того, что делается-то у нас. Россия — страна особенная, особого требует к себе подхода во всем.
— Да, да, — охотно соглашалась Порция Браун, — русская душа, русская загадка…
Богородицкого позвали к телефону. Возвратясь, он обрадованно сказал:
— Сейчас приедет один молодой писатель. Хорошие рассказы о сирых людях пишет. Он, верно, не такой уж молодой. Лет под тридцать, поди. Но у нас тридцать — это еще почти младенчество. Вы, думаю, его знаете. Мамонов. Саша Мамонов.
— О, да, конечно! На Западе он становится известным. Один мой друг переводил его книжку.
Явившийся вскоре Мамонов принес две бутылки шампанского.
— Русофилы паршивые! — сказал он с порога. — Водку дуете? Так вот вам хоть по глотку напитка, который не освинячивает, а облагораживает человека.
— Познакомься, — сказал хозяин. — Мисс Браун.
— Я вас знаю, — сказал Мамонов. — Это вы пишете в некоторых известных мне журналах? — Он стал бойко перечислять названия антисоветских и полуантисоветских зарубежных изданий.
— Да, я. Мои несовершенные опыты…
— Отчего же несовершенные? Здорово даете нашим догматикам. Согласен с вами от запятой до запятой.
Его стали просить почитать новенькое. Он немного покочевряжился, потом, выпив бокал шампанского, вынул из кармана сложенные листки, стал читать рассказ. Рассказ имел двойной смысл. Речь шла о далеком прошлом, о Древнем Риме, о средних веках, но за этой декорацией легко угадывалась искусно подогнанная современность. Хозяин понимающе улыбался во все лицо. Глядя на него, улыбались и гости. А Порция Браун то и дело восторженно аплодировала.
— Это, конечно, не напечатано? — спросила она после того, как рассказ был прочитан. И когда Мамонов сказал, что нет, не напечатано, обрадовалась: будет что привезти с собой для очередных номеров журналов, в которых она сотрудничала и под своей фамилией и под псевдонимами.
Потом Мамонов провожал ее до гостиницы. Такси нигде не было, и они долго шли по длинным широким улицам нового, отдаленного района Москвы. У Порции Браун уже отказывали ноги в туфлях на высоких каблуках, которые не были рассчитаны на долгую ходьбу.
— Давайте понесу! — предложил Мамонов и тут же, на улице, благо народу было немного, подхватил ее на руки.
— А что, — сказала она, — довольно мило! Вы, оказывается, сильный.
Он склонился над ее лицом и поцеловал в губы.
— Вам разве это можно, советским литераторам? — Порция Браун засмеялась. — Вас не исключат из Союза писателей?
На стоянке такси он усадил ее в машину; сел рядом, и она ощутила его руку на своем колене. Она не шевельнулась.
Возле «Метрополя», когда Мамонов расплатился с шофером, она сказала:
— Раз уж вы такой бесстрашный, поднимемся ко мне, попросим кофе или вина.
Она видела, как разрывается надвое этот не слишком-то много поживший человек, который только делает вид, что он чертовски опытен. На самом же деле он сущий советский младенец, играющий роль фрондера. Нет, он не был излишне смелым. Одно дело — схватить ее на руки и целовать в темноте безлюдной улицы, другое — стоять с нею перед ярко освещенным подъездом гостиницы среди толпы народа. Ему очень хотелось подняться к ней в комнату, но он боялся сделать это. Она смотрела на него с улыбкой, догадываясь о том, какая в его сердце и в сознании происходит борьба. Он стоял, не выпуская ее руку из своей, не отрывая взгляда от ее голубых, усмехающихся глаз.
— Хорошо, — сказал он, все же решившись. — На одну минутку.
— Да, конечно, — согласилась она. — На одну-единственную.
В своей комнате, защелкнув дверь на замок, она положила руки ему на плечи.
— Вот мы и одни, мой милый. Ты этого хотел, будущий великий писатель.
Не было никакого кофе, никакого вина. Русский парень торопливо расстегивал ее пуговицы, стаскивал одежды. Она смеялась:
— О мой милый Руслан! Так спешить нельзя. Спокойней надо, мой дорогой. А то ничего не почувствуешь, ничего не увидишь. Ты знаешь, как к философу Канту… Тебе знакомо это имя? Иммануил Кант? Это не здесь расстегивается. У ваших русских дам это по-другому. Так вот, ученики Канта… Он, учти, был девствен… Его ученики решили, что нельзя, чтобы их учитель чего-либо не знал. Пусть он узнает и это… Тьфу, какой ты сумасшедший!..
Потом, когда он лежал с краю постели и сбоку смотрел на нее, она сказала:
— Вот дурной, не дал досказать. Узнал бы, так, может быть, и не спешил бы так. Они, те ученики Канта, все-таки убедили своего учителя, привели к нему девицу, оставили на ночь.
