жреческого права суров захлестнул гривну, свел ее концы с ликами ярых леопардов и что-то пробормотал на непонятном языке. А уж потом, без всяких слов, накинул на шею и нательный крест.
Князь отвернулся от старика и пошел на голоса рыбаков. Шею жало холодное и тяготное золото. Артем Владимирыч обеими руками чуть разъял концы гривны, задышал гуще и ускорил шаг.
***
Рыбаки кинулись россыпью от князя, который вдруг вышел из-за кустов, достал саблю и с выхаркиванием непонятных слов мигом порубил на поленья десять полуторааршинных осетров, еще пытавшихся уплыть — по песку.
Сорвал травы, оттер саблю от рыбьей сукровицы, хрипло спросил:
— День сегодня какой?
— Ильин день, — донесся до него испуганный голос десятника.
Князь перекрестился на солнце и так же быстро, как и появился,
пропал в кустах.
Рыбаки опять собрались в кучу, посмотрели на рыбьи полена, покачали головами, перекрестились. Потом, с похабными прибаутками, положенными по рыбацкому обычаю, стали собирать в корзины улов, уже готовый для варева.
***
За осиновой тополиной рощей разномастно стучали топоры. Это первый полубатальон вятского Ванятки рубил, по указу князя, уже третью баню на берегу озера, которое при сходе вешней воды питали родники. Вода в том озере уже на метр от поверхности холодила пуще льда. Самое раздолье для банного дела!
С банями вообще вышел казус. Ученый посланник настоял, чтобы ему с подчиненными людьми мыться бы отдельно. Но для обслуги попросил трех солдат в банщики. Князь Андрей, ходивший в мыльню в чинном ряду солдат, — баня статуса не признает, дал Полоччио в банщики вятского Ванятку и двух молчаливых, но тонкогубых парней из Шаранги.
У Полоччио распоряжением бани ведал Гербергов — он имел уже долгий опыт купания в русской мыльне. Гербергов велел вятским топить черную баню в полдыма, едва накаляя каменку. Вятские солдаты затосковали, видя, как их распаренные до красноты раков товарищи кучами вылетают из предбанников и плюхаются в холодное озерцо.
Особливо трепал солдатам нервы Гуря — он требовал, чтобы идти в баню одному, а окошечко — завешивать. И днем в баню — лампу!
Солдаты-банщики, видя, что один только Фогтов в кумпанию ученого посланника как-то не пристал, притрепали его за кустами насчет Гури.
Фогтов, ободренный расположением солдат, хоть сам уже и был лишен звания полковника, грубо, военным словом пояснил солдатам про Гурю, про его исковерканный особым ножом уд.
— В религиозных целях, — рубанул бывший полковник.
— А как же тады ему спину тереть? — удивился молчаливый шарангский парень, обросший шерстью, аки кабан.
— Сам он трет спину, сам! — увернулся от объяснений Фогтов и побежал на зов Гербергова.
Ванятка погрозил кабаноголовому земляку кулаком:
— Смотри, Кабан, сделаешь «по деревне шактана»… клыки-то повыбью.
Мылись и стирались всем войском три дня. На третий день, когда
Полоччио решил, что банный период его жизни закончен, осталось поплескаться последний раз, солдаты обслуги заволновались. Кабан, путая марийские и русские словеса, пояснил Полоччио, что баня, рубленная наспех — в лапу — и проложенная меж бревен вместо мха камышом, пошла кривостью. Париться нельзя: от сквозного ветра можно получить болезнь смертную… Баню пора править.
Полоччио посмотрел на Гербергова, тот кивнул: такое есть в плохом устройстве русских мылен.
Вятский Ванятка свистнул. К нему сбежались солдаты его полубатальона. Сорок человек мигом раскатали баню до каменки, добавили меж бревен камыша и через час с четвертью затопили снова скатанное строение.
Полоччио дождался схода первого пара, пошел с Герберговым во второй пар, легкий. Долго не мылся, а так, просто соблюдал обычай Сиберии, плескался и фыркал.
Гуря пошел после них, закрылся снутри на щеколду, выдернул из дыры в потолке негодную тряпку, держащую тепло, ею же прикрыл проруб в бревнах — оконце. Стало малость прохладней, хотя каменка жарила вовсю. Гуря, сторожась сбитой из глины и отчего-то красной каменки, снял исподники, ковшом на длинной ручке набрал кипятку в шайку, обернулся к ведру с ледяной водой — ведро, миг назад полное, казало дно.
— Обслуга! — выдернув тряпку, заорал в проруб оконца Гуря, — воды подай! Подай воды! Холодной!
Кабан, давеча проткнувший дно у холодного ведра, с готовностью подхватил другие — полные ведра, рванул в предбанник, поддернул дощатую дверь — запор упал. Кабан влетел в баню, там калило страшно. Гуря, пораженный внезапным появлением солдата, мигом повернулся лицом в угол.
Сотня солдат, не менее, стояла вокруг бани, ждала смеха.
Полоччио, лежавший на прохладном бугорке, увидел вдруг, как над его персонной баней поднялась крыша. Бревна стен вздулись и тут же полетели в разные стороны. Раздался страшный удар.
На месте бани торчала каменка с уцелевшим котлом да два человека. Кабан, правда, охал, сквозь смех — его ударило в ребра улетавшим от удара сжатым паром ковшом. Оглушенный Гуря стоял голый, но укрывши ушатом голову — с испуга. Солдаты вперились в его промежность.
— Ну, насмотрелись? — рявкнул на окруживших баню солдат князь Артем. — Чего нет, того нет.
— Тьфу! — плюнул Левка Трифонов, — и про энто гутарят, что так они с Богом договор пишут?
Фогтов уже окутывал Гурю куском лошадиной попоны.
— Не пишут они с Богом договора, — проскрипел рядом с Левкой Баальник, не видал разве — режут! Договор — режут!
Артем Владимирыч, услышав при веселых обстоятельствах слова «режут договор», насупился, погрозил кулаком непонятно кому и пошел к своим повозкам.
Полоччио сквозь смех изругался черными словами, пока Гербергов серьезно объяснял ему, что команда «поддай воды» — у русских равнозначна команде «поддай пару», и темный солдат с лицом дикого зверя не виноват. Гуре бы одному в мыльню не ходить… Сам виноват…
Глава 26
За тысячу верст от табора князя Гарусова на Приобской пойме губернатору Соймонову в канун Ильина дня по ямской гоньбе пришла особливая почта.
Три пакета. Первый пакет губернатор узнал сразу — Императрица писала. Второй пакет был украшен по углам гербом графа Панина. Соймонов его отложил напоследок. А вот от кого третий пакет — едва узнал по почерку. Собственно, по одной букве — букву «А» князь Владимир Анастасиевич Гарусов писал всегда без перекладины и серьезно объяснял при том вопрошающим людям — почему. «Сие, — говорил князь Гарусов, — есть первейшее и древнейшее написание сей буквицы в нашем языке!»
Над ним смеялись как над чудаком. А однажды тайный советник Соймонов еще в молодости, в Петербурге, при царице Анне Иоанновне, будучи на ужине у Гарусовых в честь дня рождения его первенца — Артема, был подвыпившим князем приглашен в
