Тихий стук возвещает о приходе Стефана. Я с улыбкой наблюдаю, как он медленно открывает дверь, переступает порог, озирается с растерянным удивлением мужчины, впервые оказавшегося в родильном покое. Закрывает дверь, делает шаг к кровати, глядит неуверенно то на меня, то по сторонам.
– Ты одна? – спрашивает.
– Я отправила всех смотреть фейерверк, – отвечаю, сдерживая смешок. – Только Бришойни наотрез отказалась покидать эти комнаты. Как она тебя пропустила?
– Отчего бы ей меня не пропустить?
– Бришойни очень печётся о моей безопасности, особенно сейчас, пока я ещё не окрепла. И разве мужчинам, даже мужьям, дозволен вход в родильный покой? Шеритта говорила, что можно только лекарю войти и то, если дела совсем худо пойдут.
Стефан отмахивается небрежно от традиции, велящей не допускать мужа до только что родившей жены прежде, чем она примет очищающее благословение Авианны Животворящей. Стремительно пересекает комнату, приглядывается ко мне встревоженно.
– Как ты себя чувствуешь? Мне, разумеется, сообщили, что ребёнок крепок и здоров и что с тобой всё хорошо, но…
– Со мною действительно всё хорошо – ровно настолько, насколько возможно в моём состоянии и положении, – спешу успокоить мужа.
– Прошло два дня…
– Роды – дело не столь уж и скорое. Как Мира?
– Ей не терпится увидеть сестрёнку.
Откидываюсь на подушки, пока Стефан поворачивается к колыбели, рассматривает своё дитя в приглушённом свете огнёвки, стоящей подле неразожжённого камина.
Девочка.
Ещё одна девочка – не мальчик, не наследник, что в свой срок примет отцовский венец. Сегодня-то многие радуются, что императрица счастливо разрешилась от бремени и ребёнок силён и здоров, но потом, совсем скоро, люди смекнут, что дочь не сын, хоть вторая, хоть десятая, и те, о ком упоминала Мадалин когда-то, те, кто озабочен будущим Империи и следующим её государем, вновь поднимут головы. При том сколько я ни читала законы, сколько ни изучала историю, сколько ни пытала вопросами фрайна Энтонси, нигде не нашлось указания, чёткого, ясного, что дочь императора не может принять венец правителя.
Никто не смог разъяснить мне, отчего девочке – дочери государя, не троюродной внучатой племяннице, не кузине из дальней ветви, – не дозволено стать наследницей на законном основании, а не на словах, не на заверениях, что она девочка, которой сами Благодатные повелели вступать или в род мужа, или под сень божьих обителей. Дочерей императоров просто не рассматривали как наследниц, даже в отсутствии сына в ближайшей по родству ветви. Каждой из этих дочерей и сестёр была уготована роль высочайшей милости, коей государь пожелает одарить своего приближённого, или ненадёжных уз, что соединят Франскую империю с одной из соседних стран. Ни на что иное они претендовать не могли и почему? Лишь потому, что однажды женщине придётся обвенчаться с мужчиной, отринуть своё родовое имя и принять имя мужа, а подобное совершенно недопустимо для человека, что взойдёт на престол. Фрайн Энтонси не преминул упомянуть, что Империя не какая-то там нечестивая Вайленсия и даже не вольнодумная Целестия, где женщина может принять венец государыни, править и идти под венец брачный, не вступая при том в род супруга, не называясь его именем и не отказываясь от своего. Обличённая истинной властью императрица – да разве ж такое видано в Благословенной Франской империи? Как выбор жребием проводить – избирать не дев, но юношей или, того хуже, молодых мужчин? И как, помилуйте Благодатные, обращаться к избранному мужу, кем он станет при своей царственной супруге, что всегда будет стоять выше него? Консортом? Принцем-консортом?
Стефан стоит вполоборота ко мне, склонившись к колыбели, и в слабом рассеянном свете огнёвки я не могу прочитать по его лицу, о чём он думает.
– Что ж, – я расправляю край тонкого одеяла на животе, – полагаю, мы можем попытаться снова… как только будет можно…
– О чём ты?
– О сыне. Тебе и стране нужен наследник, и я прекрасно понимаю, в чём состоит мой первостепенный долг, а особенности моего происхождения позволяют надеяться, что, несмотря на особенности твоего происхождения, нам удастся зачать ещё одного малыша…
– Она открыла глаза! – внезапно восклицает Стефан. С минуту молчит и добавляет тише, с непривычным затаённым трепетом: – И смотрит так внимательно, сосредоточено… Как думаешь, она понимает, кого видит перед собой?
Я сомневаюсь, что младенец в возрасте одного дня от роду осознаёт, кто все эти существа вокруг него, и потому неопределённо качаю головой.
– Как мы её назовём?
– Я думала… Клеменс? – предлагаю нерешительно. – Или ты хочешь другое имя? Быть может, Тересса… или Стефания?
– Благодатных ради, только не Стефания. Закрыла, – выпрямившись, муж отходит от колыбели к кровати, опускается на край. Касается моих каштановых, заплетённых в косу волос – тёмные корни давно отросли, и я не стала заново их красить, а после и вовсе остригла светлую часть. – Клеменс хорошее имя. Её императорское высочество Клементина.
– Её императорское высочество, не Его, – напоминаю.
Стефан осторожно обнимает меня за плечи, смотрит пристально, серьёзно мне в лицо.
– Конечно, мы можем попробовать и попробуем… отчего нет? Но я всё же предпочитаю готовиться к тому, что могут ниспослать Четверо, исходя из того, что Благодатные уже мне даровали.
– Благодатные даровали тебе двух девочек с отравленной кровью и ни Мира, ни даже Клеменс не примут венец первопрестольного древа.
– Ты сама говорила, на деле нет никаких запретов для восшествия на престол наследницы.
– Кроме того, что ни одну из наших девочек не примут ни аранны, ни, особенно, фрайны.
– Время покажет, – невозмутимо парирует Стефан, неожиданно вторя недавним моим размышлениям. – После всего, что произошло за эти годы, с тобой и без тебя, я больше не хочу загадывать так далеко наперёд. Столько вещей меняется, порой едва ли не в одночасье… как можно знать наверняка, что случится завтра?
Знаю, Стефан меня успокаивает, не желает бередить мой и без того растревоженный разум мыслями о том, кто примет императорский венец. Знаю и то, что для передачи венца дочери, не сыну, потребуется немало времени и изрядно сил, вложенных не только в воспитание наследницы престола, но и в подготовку и удобрение почвы, в которую можно посеять семена самой этой идеи.
Безумство.
Трудный, тернистый путь, способный привести в никуда так же, как и моё благоволение закатникам.
Прижимаюсь к мужу, склоняю голову на его плечо, чувствуя, как он находит мою руку, лежащую поверх одеяла, начинает ободряющим жестом поглаживать мои пальцы.
Впрочем… и впрямь, время покажет.
