Книга Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Я оседаю на пол — медленно-медленно, словно каждая косточка в моем теле внезапно превратилась в податливый воск. Как такое могло произойти? Добралось ли к настоятельнице мое последнее письмо? А Крунар? Верит ли он тому, что сам написал, или это часть какого-то черного замысла? Все те обвинения, которые он выдвигает против Дюваля, запросто можно предъявить ему самому!

Я как можно пристальней вспоминаю все разговоры, когда-либо имевшие место между мною и канцлером, ища прорех в плаще безупречной верности, который он носит с такой искренней миной. Уж не он ли первым предположил, что Дюваль может быть повинен в измене? Или это сделала аббатиса? А как он требовал, чтобы я оставила в покое д'Альбрэ и занялась Дювалем! И ведь это Крунар навел карающую руку обители сперва на Ранниона, потом на Мартела. Неужели это он стал первопричиной обоих убийств, нанесших такой вред делу герцогини? Но почему?

И что самое важное: достаточно ли хорошо чувствует себя сестра Вереда, чтобы принимать такого рода видения? Ох, навряд ли! Ложных видений Мортейн бы ей не послал, а я со всей определенностью знаю, что обвинения ложны. И даже мнение аббатисы бессильно меня переубедить!

Когда мой ум изнемогает под грузом вопросов, на которые я тщусь отыскать ответы, я обращаюсь к молитве.

Распахиваю свое сердце Мортейну и взываю к Нему, как никогда прежде. Я напрягаю слух в надежде уловить Его голос.

Увы, я слышу лишь голоса канцлера Крунара и аббатисы.

Спустя долгое-долгое время встаю и оправляю юбки. Я чувствую себя выпотрошенной. Я знаю — знаю наверняка! — что монастырь ошибается. То ли сестер снабдили заведомо ложными сведениями, то ли они неверно истолковали полученные, а может быть, и то и другое. Собственная самонадеянность потрясает меня, но я не сомневаюсь, что они впали в заблуждение. Посвященные Мортейна, впавшие в заблуждение. Возможно ли такое?

Со стороны очага слышится скрежет — это открывается тайная дверь. Дюваль! Не думая, я сминаю в ладони пергамент и бросаю в огонь. Приказ монастыря обращается в пепел, а Дюваль шагает через порог. К моему изумлению, он бросается прямо ко мне, хватает за талию и принимается кружить, словно в танце.

— Все налаживается! — ликует он. — Д'Альбрэ устранен, договор с императором согласован, а моя семья отреклась от интриг!

Силюсь улыбнуться в ответ, пытаюсь вести себя так, будто ничего не случилось, но лицо не слушается меня. Я как будто слишком долго пробыла на морозе. Пытаюсь высвободиться из рук Дюваля, но и это мне не под силу.

— Твой святой воистину творит чудеса, — говорит он весело.

Потом заглядывает мне в глаза. Чувства переполняют его. Он медленно наклоняется ко мне.

Какие мягкие и теплые у него губы. Каким жаром пышет все его тело, словно одержимое лихорадкой. Его губы словно пытаются постичь и запомнить каждый изгиб моего рта. И то, что происходит сейчас, настолько правильно и хорошо, что мне кажется — всю свою жизнь я только этого мгновения и ждала.

Вот его губы приоткрываются, он побуждает меня ответить ему тем же, и передо мной распахивается целый мир неведомых ощущений. Его губы кажутся особенно нежными по сравнению с сильными, мозолистыми руками, сжимающими мою талию. От него веет вином и победой и еще чем-то вяжущим и горьким.

Когда до меня доходит, в чем дело, мои губы начинает щипать, потом они теряют чувствительность. Ахнув, я отстраняюсь:

— Господин мой!..

Он смотрит на меня, его взгляд полон желания, а зрачки расширены так, что серые глаза кажутся черными. Не может быть! Нет!.. Я припадаю губами к его губам, потом проверяю его рот языком. Дюваль с пробудившейся страстью тянет меня к себе, но мне не до того. Вот он, тот самый вкус!

Я отшатываюсь и отдираю от своей талии его пальцы.

— Господин мой! — повторяю я, надеясь, что он расслышит тревогу в моем голосе. — Скажи скорее, ты недавно что-нибудь ел?

Он смотрит так, словно я вдруг заговорила на неведомом языке.

— Нет, только то, что ты мне дала вчера вечером. А почему ты спрашиваешь?

Я вновь целую его в губы, говоря себе: это лишь для того, чтобы окончательно убедиться.

— Тебя отравили, — говорю я. — Я чувствую вкус!

У него бьется жилка на шее.

— Отравили?.. — переспрашивает он, точно в первый раз слышит это слово.

Я подношу пальцы ко рту и пробую снова.

— Да, — подтверждаю я шепотом.

Его глаза наливаются невыразимой печалью.

— Ты.

— Да нет же! — Я заключаю в ладони его лицо, шершавое от щетины. — Клянусь, это не я дала тебе яд!

Надеюсь, он не пустится в расспросы, выясняя, не замешан ли тут монастырь; я сама не знаю ответа. Может, матушка настоятельница больше не верит, что я исполню приказ? Или тут на свой страх и риск поработал кто-то другой?

Вдруг Дюваль улыбается, и на исхудалых щеках возникают те самые ямочки, которые я прежде видела всего дважды. Сходя с ума, оттого, что он мне поверил, я улыбаюсь в ответ. Его руки тянутся к моему лицу.

— Зря я усомнился в тебе, — шепчет он и тянется губами к моим губам.

Однако вкус яда немедленно возвращает меня к насущному.

— И все-таки, ты точно уверен, что не пробовал никакой еды и вина, кроме тех, что я оставила для тебя? Не заметил никакого странного привкуса?

Он фыркает:

— Если бы я что заметил, не стал бы глотать!

Но я-то знаю, что на свете существуют сотни ядов, в том числе и такие, которые не распознаешь на вкус. Да и подсовывают их совсем не обязательно с пищей.

— Он мог и через кожу попасть, — говорю я ему.

Дюваль разводит руками:

— Сама видишь, у меня осталась только эта одежда.

— Я знаю. Ее-то я и хотела бы осмотреть.

— Что?..

— Яд могли поместить внутрь твоих перчаток, на изнанку камзола. Могли пропитать им рубашку, шляпу. Все, что соприкасается с кожей.

Наконец-то он улавливает смысл моих слов. Выхватывает из-за ремня перчатки и швыряет под ноги. Сбрасывает одежду так поспешно, словно она вдруг обернулась жгучей крапивой. Поясной ремень летит на пол, камзол, сдернутый прямо через голову, повисает на кресле.

Я без промедления осматриваю каждый предмет, еще хранящий тепло его тела. Никаких признаков яда! Ни запаха, ни воскового остатка!

— Все чисто, — говорю ему. — Давай сюда сапоги.

Дюваль в ужасе шарахается:

— От них такой запах! Не допущу, чтобы ты нюхала мои сапоги! — Он опускается в кресло и разувается. — Чем пахнуть-то должно?