Кайфа, тот идеолог, который заставлял Пилата распять Иешуа, был забыт, и правитель с художником объединились с помощью новых идей.
166
Однажды булгаковский рассказчик даже заявляет, что эти два человека образуют стержень романа: «Год 1667-й был годом значительным и никак не походил на предыдущий глухой год. Те два человека, за жизнью которых я слежу, король Франции и директор труппы Пале-Рояля, в этом году разработали две мысли» [Булгаков 1991:137]. Булгаков продолжал разрабатывать идею, намеченную в этих строках: его последний замысел касался Ричарда I и некоего «писателя», и в этой пьесе «крах Ричарда I приводил к краху и писателя» [Лакшин 1988: 31].
167
К. Г. Паустовский писал в воспоминаниях: «Лишенный возможности печататься, он сочинял для своих близких людей удивительные рассказы – и грустные, и шутливые». В одном из таких рассказов говорилось об отношениях со Сталиным. Булгаков каждый день пишет Сталину анонимные письма, и заинтригованный вождь приказывает отыскать таинственного корреспондента. В ходе разговора Сталин одевает писателя в одежду, буквально снятую со своих подручных. Далее Паустовский продолжает: «И вот Булгаков одет, обут, сыт, начинает ходить в Кремль, и у него завязывается со Сталиным неожиданная дружба». Эта «дружба» сказывается в вымышленной реакции Сталина на известие о том, что театр не принимает булгаковскую пьесу: «Театры допускают безобразие! Не волнуйся, Миша. Садись». Этот «мифологический» Сталин был тем вождем, на которого надеялся Булгаков: защитником и благодетелем замученного художника. См. подробнее [Паустовский 1988: 107–108].
168
См. также [Булгаков 1994].
169
Вересаев провел много лет, занимаясь изучением биографии Пушкина и его современников, и написал известные книги о биографии Пушкина: «Дуэль и смерть Пушкина» (1927), «Родственники Пушкина» (1933); уже после сотрудничества с Булгаковым вышли книги Вересаева «Жена Пушкина» (1935) и «Спутники Пушкина» (в 2 томах; 1937), не считая многочисленных переизданий «Пушкина в жизни».
170
«По мере набрасывания сцен Михаил Афанасьевич читал их Вересаеву.
Были споры, были уступки. Как-то Вересаев сказал:
– А иногда мне жаль, что нет Пушкина. Какая прекрасная сцена была бы! Пушкин в Михайловском, с няней, сидит в своем бедном домике, перед ним кружка с вином, он читает ей вслух: “Выпьем, добрая подружка…” Булгаков ошеломленно сказал:
– Тогда уж я лучше уступлю вам выстрел Дантеса в картину… Такой сцены не может быть, Викентий Викентьевич!
С тех пор свои попытки при разногласиях прийти к соглашению они стали называть “обмен кружек на пистолеты”» [Булгакова 1965: 151].
171
И действительно, по свидетельству Булгаковой, когда после смерти писателя пьеса была наконец поставлена, Вересаев всегда получал свою половину гонорара; вдове гонорар выплачивали вплоть до ее смерти.
172
А. А. Гозенпуд высказал предположение, что Булгаков решил убрать Пушкина со сцены именно из-за пьес и спектаклей 1920-30-х годов, где Пушкин присутствовал на сцене [Гозенпуд 1988: 156].
173
Заметим, что Райт цитирует слова К. А. Федина из его рецензии на спектакль (опубликована в 1943 году). По мнению Федина, ничто не может оправдать отсутствия Пушкина в пьесе [Wright 1987: 214]. Райт заключает, что «атмосфера не может заместить трагедию, которая должна быть воплощена в живом человеке. Идея Пушкина присутствует во всей своей силе, но для того, чтобы зритель мог по-настоящему отождествить себя с ней, ее еще нужно персонифицировать на сцене» [Wright 1987: 222].
174
Я. Л. Левкович пишет, что пушкинисты обычно рассматривают Дантеса как слепое орудие в руках врагов Пушкина из числа лиц, близких ко двору; эпитеты, применяемые к Дантесу, – это обычно «авантюрист», «хлыщ», «негодяй». В качестве главного источника сведений о пушкинском недруге, как правило, называют мемуары друзей поэта. Только в 1956 году, указывает Левкович, с публикацией писем Карамзиных, стало известно об их восхищении остроумием и другими позитивными качествами Дантеса [Левкович 1967: 158].
175
Например, Вересаеву не понравилось, что Дубельт в пьесе вставляет в свою речь библейские цитаты. В ответ Булгаков спрашивал: «Почему Дубельт не может цитировать Священное Писание?» и приводил подтверждение из Костомарова: «Дубельт ловко цитировал в подтверждение своих слов места из Священного Писания, в котором был, по-видимому, очень сведущ». Он оправдывал также употребление Салтыковым слова «инкогнито», ссылаясь на статью, опубликованную в «Русском архиве» в 1878 году [Булгаков 19906: 538].
176
Вересаеву посвящено по крайней мере одно полномасштабное биографическое исследование [Бровман 1959]. Вересаев родился в 1867 году и необыкновенно долго работал в литературе: он умер в 1945 году. Вересаев нашел свой псевдоним (настоящая фамилия писателя – Смидович) у действующего героя в рассказе П. П. Гнедича. Фамилия Вересаев показалась ему «красиво и не претенциозно», см. [Бровман 1959: 33]. Мне псевдоним Вересаев напоминает французское v erite – «правда» и прибавляет еще одну черточку к дидактизму писателя.
177
Эта книга, первоначально называвшаяся «Жизнь Пушкина», была впервые опубликована в 1936 году в Москве. Отрывки из нее печатались в газетах и журналах на протяжении 1936–1937 годов. В те же годы книга выходила в разных вариантах и под разными названиями, иногда в сокращенном виде. Вересаев хотел написать пушкинскую биографию для детей и опубликовать ее в «Детгизе» в 1936 году, однако вместо этого напечатал «Жизнь Пушкина». Последняя версия этой книги действительно предназначалась для школьников и вышла в «Детгизе» уже в 1945 году под названием «Александр Сергеевич Пушкин»; этот вариант включен в книгу 1996 года «Загадочный Пушкин», а те разделы, которые были изъяты из издания 1945 года (возможно, с учетом подростковой аудитории), теперь напечатаны в комментариях [Вересаев 1996: 22-148; 375–384].
178
С. А. Фомичев обратил мое внимание на то, что у Вересаева и Синявского было очень похожее отношение к Пушкину-поэту и Пушкину-человеку.
179
Левкович считает вересаевского «живого Пушкина» «отравленным эротизмом циником, обладателем крепостного гарема» [Левкович 1967: 141].
180
Характеризуя высший, поэтический план в понимании Вересаева, Левкович писала: «Этот “густой мусор” и “темная обыденность” Пушкина-человека исчезают якобы “в верхнем плане”» – в мире творчества, в процессе которого поэт поднимается «все выше и выше на эти вершины благородства, целомудрия и ясности духа» [Левкович 1967:141]; см. [Вересаев
