Эмиль начал переписывать имена. Сначала подлинные, из тюремного списка, потом те, что значились в списке Ансельма Болина. Медленно, по одному штриху, потом по букве, потом все быстрее и быстрее, пока не научился копировать почерк Магдалены Руденшёльд почти безукоризненно.
Уже в два часа начало смеркаться, пришлось зажечь сальную свечу. Выбрал самую большую — предстояло много часов работы. Но и ее не хватило — Винге просидел почти до утра. Далеко за полночь решился и положил перед собой первый лист дорогой, с затейливым тиснением почтовой бумаги. Написал первую фамилию, всмотрелся, сравнил с подлинником и одобрительно кивнул. Осколки, из которых предстояло возродить сосуд, плотно и без зазора вставали на место. К утру список был готов. Почти одновременно догорела последняя, третья свеча. К потолку потянулась извилистая струйка дыма — будто свеча и в самом деле испустила дух. Винге поплевал на пальцы и пригасил тлеющий фитиль.
Лег, не раздеваясь, на короткую лежанку и тут же уснул под аккомпанемент храпа вдовы за стеной.
Утро он посвятил тому, чтобы состарить письмо. Края за истекшие месяцы замахрились, его наверняка много раз разворачивали и складывали, кое-где должны быть следы грязи. Осмотрел еще раз, стараясь быть как можно более придирчивым. Оделся как можно теплее и вышел на мороз. Кофейни по-прежнему не только закрыты, но и заколочены. Встреча с Карделем назначена в Большой церкви. Многие явились сюда вовсе не потому, что не могут начать день без утренней молитвы, а чтобы укрыться от пронизывающего ледяного ветра. Кое-кто зашел вздремнуть. Сторожа внимательно приглядывают за прихожанами, иной раз и тумака дают тем, кто прикладывается к бутылке или мешает утренней службе плебейским храпом. Репетирует хор мальчиков. Негромко, с перерывами, но даже на пробу пропетая фраза или аккорд отдается в сводах церкви такой небесной гармонией, что и спящие открывают глаза и улыбаются.
Они нашли укрытие за колонной, там, где Санкт-Йоран вздыбил своего коня над изготовившимся к прыжку драконом. Эмиль протянул результат ночного труда — он всю дорогу придерживал листок рукой под жилетом — мало ли что: случайный порыв ветра или особо искусный карманный вор.
— Кардель… Анна Стина же знает, куда ей идти? Наша судьба в ее руках. Надеюсь, вы хорошо объяснили ей, что она должна сказать охране, чтобы ее пропустили к Эдману.
— Не волнуйтесь, Эмиль.
— А она справится? Сможет ли объяснить, где она пряталась с этим письмом? Почему не явилась раньше?
— Девушка прошла в своей жизни через такое… нам с вами и не снилось, Винге. По сравнению с ее судьбой вопросы Эдмана — плюнуть и растереть. Что бы он там ни спрашивал.
— Эдман… про него можно много чего сказать, но в решительности ему не откажешь. Если все пойдет, как мы задумали… думаю, и часа не пройдет. Мы должны быть около дома Болина, когда явится стража. Болина уведут, а мы должны взять Сетона врасплох, до того как он почует неладное и улизнет. Все доказательства собраны. Газеты предупреждены. В управлении… нет ничего такого, что не может произойти в управлении, возможно все, но Магнус Ульхольм достаточно хитер, чтобы не упустить такую историю. Если и пожелает — скрыть не удастся. У него просто не будет альтернативы. Так почему бы ему не приписать себе заслугу поимки злодея и не отправить его на виселицу?
Эмиль прикусил ноготь, равномерно покивал, проверяя еще раз все возможные варианты и собственные выводы, и поднял глаза на святого в доспехах, готового обрушить смертельный удар на поверженное чудовище.
— Завтра, Жан Мишель. Завтра.
29
Кардель проснулся среди ночи. Теплое тело под рукой — и далекое, но почему-то не показавшееся странным воспоминание. Ядро заряжено, рука на теплом стволе, ожидание, когда опускающаяся и поднимающаяся волна приведет орудие в нужную точку, и только тогда поднести зажженный фитиль. И главное, чтобы никого из его орудийного расчета не прибил свирепый откат. Команда — всем отойти, и он остается наедине с чудовищной силой, уже помимо его воли решающей, кому жить, кому умереть… и вот он, горящий фитиль, символизирующий неизбежность смерти.
Картина представилась настолько ясно, что рука покрылась гусиной кожей. И сон не идет — вроде бы набрасывает время от времени туманную пелену, но Кардель даже не знает, закрывает он глаза в эти короткие мгновения или так и лежит с открытыми. Собственно, в каморке так темно, что и разницы большой нет.
Он ждет. Слышит ее движения, осторожное шуршание сброшенного одеяла. Едва проступающая сквозь мрак смутная белизна спины, бедер, тонкий серебристый прочерк поднятой и тут же опущенной руки. Кардель затаил дыхание в глупой попытке приказать времени дать ему возможность запечатлеть эту красоту в памяти, как застывший в толще мутного стекла прозрачный пузырек воздуха.
Она сидит на краю его откидной койки. Движения медленные и осторожные — боится его разбудить. Тихо шарит по полу в поисках рубахи. Хорошо бы она исчезла, эта рубаха… но нет, нашла, выпрямилась и тихо натянула через голову. Потом настала очередь юбки. Пошла за пальто — шаги настолько легкие, что даже доски пола не решились скрипнуть.
— Микель?
И ждет ответа. Откуда ей знать, что он не спит?
— Откуда ты знаешь, что я не сплю?
— Дышать перестал.
— Вот оно что… надо было дышать.
— Не надо. Последняя ночь.
— Знаю.
— Тогда прощай.
— Прощай, Анна… Береги себя, — торопливо произнес он, и от банальности этих слов на обожженные веки навернулись слезы.
И она ушла. А Кардель долго лежал неподвижно. Наверное, несколько часов, пока рассвет не начал понемногу добавлять молока в кофейный мрак ночи.
30
Они ждут в переулке, спрятавшись за опрокинутыми на бок дровнями. Отсюда прекрасно видна дверь дома Болина — снег прекратился. Зато усилился налетевший с моря ветер: прихотливо гуляет между домами, все время меняет направление и бросает в лицо пригоршни сухого снега с крыш. Очень холодно. Винге и Кардель поначалу стояли порознь, потом все ближе, а в конце концов чуть не прижались друг к другу, делясь остатками тепла. Винге притопывает, пританцовывает. Кардель стоит неподвижно и мрачно, как скала. Уже в третий или четвертый раз Винге безуспешно пытается высечь искру, поджечь отсыревший трут и раскурить свою трубку.
— Вы меня спрашивали, Жан Мишель. Не так ли? Интересовались, что я буду делать, когда вся эта история останется позади… Мне кажется, теперь я знаю.
— Вот как?
— Когда я встретился с невесткой, бывшей женой брата, мне показалось, что я увидел призрак жизни, которой мог бы жить Сесил. Никогда раньше не приходило в голову… А тут показалось: вдруг и мне доступна такая жизнь? Может, и я могу стать нормальным человеком? Может, и я достоин любви? И знаете, даже не показалось… во всяком случае, теперь не вижу никаких помех, кроме собственной трусости.
