— Мир, — словно эхо повторил Бримстоун.
Такой наивной казалась вера в то, что их любовь несла в себе некое божественное предназначение теперь, когда она находилась здесь. И все же, как прекрасна она была. В том, что она разделила с Акивой, не было стыда. Повысив голос, она сказала:
— Мы мечтали с ним о новом мире.
За этим последовала долгая тишина. Бримстоун просто смотрел на нее, и если бы в детстве Мадригал не играла с ним в игру "Кто пересмотрит", сейчас она была бы не в состоянии выдержать его взгляд. И даже сейчас она еле сдерживалась, чтоб не моргнуть, когда он наконец произнес:
— И ты считаешь, что этим ты меня опозорила?
И все винтики страдания внутри Мадригал замерли. Ей показалось, что даже кровь перестала бежать по ее жилам. Она не надеялась… не смела надеяться. Что он имел ввиду? Скажет ли что-то большее?
Нет. Он сделал глубокий вдох и снова сказал:
— Я не могу тебя спасти.
— Я… я знаю.
— Язри передала тебе это.
Он просунул сквозь прутья тряпичный сверток, и Мадригал взяла его. Он был теплый, хрупкий. Она развязала сверток и увидела печенье в виде рогов. Язри откармливала ее ими годами, безуспешно надеясь, что Мадригал поправится. Слезы навернулись ей на глаза.
Она с нежностью отложила печенье в сторону.
— Я не могу есть, сказала она, — но… скажи ей, что я съела.
— Я скажу.
— А еще… Иссе и Твиге. — В горле перехватило. — Передай им, что…
Ей опять пришлось прижать пальцы к губам. Ну почему в присутствии Бримстоуна выносить все было гораздо тяжелее? Пока он не пришел, гнев помогал ей держаться.
И, хотя она так и не договорила, он проговорил:
— Они знают, дитя мое. Они и так все знают. И тоже не стыдятся тебя.
Тоже.
Это было максимальным откровением с его стороны, и этого было достаточно. Мадригал разрыдалась. Она прижалась к прутьям, опустила голову и плакала. А когда на ее затылок легла рука, расплакалась еще больше.
Он оставался с ней, и Мадригал знала, что никто, кроме Бримстоуна (и Военачальника) не мог бы нарушить приказ Тьяго не пускать к ней посетителей. Он обладал большой властью, но не мог повлиять на ее приговор. Ее преступление было слишком тяжелым, вина слишком очевидна.
Выплакавшись, она почувствовала себя опустошенной. И от этого ей стало… лучше, как будто соль непролитых слез отравляла ее, а теперь она очистилась. Мадригал стояла, прильнув к железным прутьям камеры, за которыми высился Бримстоун. Кишмиш начал издавать отрывистые карканья, которые, как она знала, были просьбой-требованием, поэтому поломала на кусочки печенье Язри и отдала их ему.
— Пикник в тюрьме, — сказала она со слабой улыбкой, которая тут же исчезла.
Они услышали крик, наполненный таким отчаянием, что Мадригал согнулась пополам, прижав лицо к коленям, а руки к ушам, погружая себя в темноту, тишину, отрицание. Это не сработало. Новый крик уже ворвался в ее разум и, даже прекратившись снаружи, эхом отдавался в мозгу.
— Кто будет первым? — спросила она у Бримстоуна.
Он знал, что она имела ввиду.
— Ты. Серафима заставят смотреть.
С какой-то странной отстраненностью она произнесла:
— Я думала он решит наоборот, и заставит меня смотреть.
— Я думаю, — сказал Бримстоун с некоторым колебанием, — что он все еще не закончил с ним.
Слабый звук вырвался из горла Мадригал. Сколько еще? Как долго Тьяго будет заставлять его страдать?
— Ты помнишь ту косточку желаний, когда я была маленькой? — спросила она Бримстоуна.
— Я помню.
— В конце концов я загадала желание на ней. Или… надежду, я так полагаю, но в ней нет настоящего волшебства.
— Надежда — это самое настоящее волшебство, дитя.
Видения вспыхнули в ее голове. Акива, улыбающийся ей своей светлой улыбкой. Акива, прибитый к земле, его кровь бежит в священный ручей. Храм в пламени, солдаты оттаскивают их прочь, траурные деревья стали тоже загораются, и вместе с ними вся живность, что жила в них.
Она пошарила в кармане и извлекла косточку, которую брала с собой на рощу в прошлый раз. Она была не повреждена. У них так и не оказалось шанса разломать ее.
Она сунула ее Бримстоуну.
— Вот, возьми. Растопчи ее, выбрось, в ней нет никакой надежды!
— Если бы я в это верил, — сказал Бримстоун, — то не стоял бы здесь сейчас.
Что это означает?
— То, что я делаю, дитя, изо дня в день — это борюсь с потоком. Волна за волной бьет о берег, и каждая волна слизывает песок все дальше. Мы не победим, Мадригал. Мы не сможем побить серафимов.
— Что? Но…
— Мы не сможем выиграть эту войну, я всегда это знал, они слишком сильные. Единственная причина тому, что нам удалось сдерживать их так долго, это то, что мы сожгли библиотеку.
— Библиотеку?
— В Астрае. Это был архив магии серафимов. Эти идиоты держали все свои тексты в одном месте. Они настолько ревностно относились к своей власти, что не позволяли делать копии. Они опасались, что кто-нибудь оспорит их власть, так что собрали все знания в одном месте и взяли только таких учеников, которыми могли управлять, и держали их взаперти. Это было их первой ошибкой, держать всю свою силу в одном месте.
Мадригал увлеченно слушала. Бримстоун рассказывал ей такие вещи. История. Тайны. Боясь прервать повествование, она спросила:
— В чем же была их следующая ошибка?
— Они забыли, что нас надо бояться. — Он помолчал немного. Кишмиш перепрыгивал с его одного рога на другой, и обратно. — Им надо было верить в то, что мы животные, чтобы оправдывать то, как они обращались с нами.
— Как с рабами, — прошептала она, слыша голос Иссы в своей голове.
— Мы были невольниками и страдальцами. Мы были источником их власти.
— Пытки.
— Они уверяли себя, что мы лишь молчаливые чудовища, и это устраивало их. У них было пять тысяч чудовищ в ямах, и уж они точно не были молчаливыми, но серафимы верили в свой замысел. Они не боялись нас, что сделало это легким.
— Сделало легким что?
— Их уничтожение. Половина охраны даже не знали наш язык, и счастливо верили, что это было только хрюканье и рычание, когда мы ревели в агонии. Они были дураками, и мы их убили, и сожгли все. Без магии серафимы потеряли свое превосходство, и за все эти годы так и не смогли вернуть его. Но в конце концов им это удастся, даже без библиотеки. Твой серафим доказательство того, что они возвращают утраченное.
— Но… Нет, магия Акивы не такая, — она подумала о живом платке, который он сделал ей, — он никогда бы не использовал ее как оружие, он хочет только мира.
