Нет! Умереть она хотела во всем обаянии своей красоты; хотела быть оплаканной этим самым Аменхотепом и вечно, как радостное видение, жить в воспоминании Ричарда.
– Нет, – сказала она, задумчиво качая головой, – дай мне смерть! Я устала, жажду покоя и хочу взмахнуть, наконец, своими духовными крыльями, чтобы улететь в пространство. Ужели ты, Аменхотеп, проникший в неведомый мир, станешь отговаривать меня вернуться туда?
Хриплый вздох вырвался из груди мага. Не отвечая ни слова, он повернулся и тихо направился в лабораторию, где бессильно опустился в кресло у стола.
С минуту он размышлял, опершись головой на руку. Сердце его было разбито полученным ударом, но могучий, дисциплинированный дух, мало–помалу приобретал обычную над собой власть.
– В чем грешен – тем и наказан! Сказание об Ахиллесовой пяте вечно справедливо, – пробормотал он. – Я дозволил беспорядочной страсти овладеть моим разумом и, ослепнув, не заметил, как в уме этой женщины зародилась дьявольская мысль. Но теперь уже поздно: я должен сдержать данное мною слово.
Он пододвинул к себе кубок, налил его до половины вином и прибавил несколько капель какой–то бесцветной жидкости. Затем медленно вернулся на террасу. Когда он проходил через комнату, где вчера еще был так счастлив, кубок казался ему тяжелым, как скала.
Эриксо ждала его, прислонившись к колонне. Она задумчиво смотрела на восход солнца, закат которого ей не суждено уже было увидеть. Услышав шаги Аменхотепа, она обернулась. Маг принял свой обычный суровый и гордый вид. Глубокая складка прорезала его бледный лоб, а взгляд стал по–прежнему блестящ и непроницаем. Рука его дрожала, когда он подавал Эриксо кубок и глухо сказал:
– Возьми! Это даст тебе смерть, которую ты требуешь, как плату за твою любовь. Тебе заплачено!
Она с удивлением посмотрела на него. Затем медленно протянула руку и взяла кубок. С минуту взгляд ее задумчиво блуждал по окружавшей ее волшебной картине и остановился на Аменхотепе, который, прислонясь к колонне, мрачно смотрел на нее. Она быстро поднесла кубок к губам и залпом осушила его.
Ледяная дрожь пробежала по всему телу и она выпрямилась во весь рост, глаза широко раскрылись и по щекам разлился лихорадочный румянец. Лучи солнца играли на ее распущенных золотистых волосах и на серебряной вышивке туники, заливая всю ее золотистым светом. Никогда еще она не была так чудно прекрасна, как в эту минуту. Вдруг она поблекла, лицо приняло сероватый оттенок и она опустилась на каменные плиты. Минуту спустя Эриксо представляла собой словно бесцветную статую.
Аменхотеп наклонился к ней и дунул: поднялся столб серой пыли, и утренний ветер разнес его.
– Душа, обитавшая в этой тленной оболочке, где ты? – пробормотал маг, взяв горсть праха, который представляло тело Эриксо.
Убитый горем, он застонал и опустился на каменные плиты.
Сколько времени пробыл он в таком оцепенении, полном отчаяния, он и сам не мог бы сказать. Очнуться заставило его прикосновение руки и чей–то голос, удивленно спрашивавший:
– Кто ты, старик? Как осмелился ты проникнуть сюда?
Аменхотеп выпрямился и узнал одного из своих учеников, Виасхагану. Но отчего тот не узнал его? Аменхотеп машинально встал и дал отвести себя к воротам сада. Но едва ученик исчез в тени деревьев, как Аменхотеп стряхнул с себя оцепенение, сковывавшее уста его, быстрыми шагами вернулся во дворец и заперся в своей лаборатории.
Он остановился в задумчивости и сжал голову руками. Затем, решительным жестом откинул завесу и взглянул на себя в большое зеркало.
Кто ты? – мог он тоже повторить слова Виасхаганы, увидав сгорбленного, морщинистого и седого старца – отталкивающий образ изношенного и разрушенного временем организма.
– Что я наделал? – вскричал он, бессильно падая в кресло и дрожащими руками закрывая лицо.
Аменхотеп – мудрец, аскет, душа которого жила только в чистых сферах труда и знания – противился влиянию времени, но когда душой этой овладели плотские влечения, достаточно было нескольких часов счастья и любви, разочарования и горя, словом, сильных ощущений человеческой жизни, чтобы разрушить вековой оплот – и непреклонный космический закон отомстил за себя.
Аменхотеп отдался страсти, коснулся женщины, принадлежавшей мирскому человеку – и грубые и материальные токи, которыми последний пропитал Эриксо, как яд отравили чистый, девственно нетронутый и гармоничный организм мага, и в одну ночь превратили его в старика.
Конечно, он мог жить, мог знанием еще поддерживать в своем изношенном теле огонь жизни, но не мог он уже снова сделаться молодым, как не мог стереть с лица морщины и членам своим придать гибкость и силу молодости, словом, он не мог уничтожить следил своего соприкосновения с обыденной жизнью. Усталым шагом побрел Аменхотеп к широкому открытому окну, сел в кресло и, облокотясь на подоконник, погрузился в мрачные думы.
Что он сделал? К чему послужило ему изучение законов существования? Чтобы попасть в западню, какая простительна только невежде?
Какой–нибудь прожигатель жизни сам становится своим палачом с той минуты, когда, вкусив наслаждения, он жаждет наслаждаться вечно; не будучи в состоянии положить узду на свои желания.
А он, Аменхотеп, мудрец и маг, в течение веков сохранял эту женщину, обладания которой жаждал, как скупой и стерегущий свое золото, сберегая ее для минуты наслаждения, которую сам себе назначил, но судьба жестоко насмеялась над ним. Все случилось иначе и час наслаждения, приобретенный такой ценой, стоил ему чересчур дорого. Что он будет теперь делать? Приняться снова за работу, изучать бесконечные тайны природы и в течение новых веков избегать смерти? Страшное отвращение овладело им при этой мысли. Что, в самом деле, дала ему его долгая жизнь и все приобретенные им сокровища знания? Удовлетворен он, близок к цели? Нет! После длинного пройденного им жизненного пути перед ним все тянется вверх лестница, бесконечная, как и Высшее Существо, к которому стремится человек в своем медленном восхождении.
Аменхотеп поднял свой утомленный взгляд к небу. Настала ночь; темная лазурь, как бриллиантами, сверкала миллиардами звезд. Задумчивым и печальным взором смотрел он на эту царскую мантию Предвечного. Проникая в тайны, с вечно ненасытной жаждой знания, стремясь к далекой цели, всюду работали, боролись и страдали человеческие души. Когда же истощенные, спотыкаясь и обливаясь потом, они, по–видимому, готовы были уже схватить ярко пылающий факел абсолютного знания – последний словно отодвигался в непроглядный мрак и снова манил к себе.
– Где же ты, конец пути? – пробормотал Аменхотеп.
Голова его тяжело опустилась на грудь. Смертельная усталость и непобедимая жажда покоя и забвения овладели им.
– Я хочу умереть. Может быть, в невидимом мире я найду новые силы для работы и ко мне снова вернутся мужество и энергия, которых мне недостает теперь, – сказал он, вставая. – Только умереть хочу я у своей пирамиды, в пустыне. Пусть никто не знает, что я пал; пусть никому не будет ведомо, куда я исчез! «Они», которые пока далеки от такого поражения, только бы плечами стали пожимать, – прибавил он – и пламя вспыхнуло в его глазах.
