— Знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы мы остались друзьями, — говорю я.
— Возможно…
Она не смотрит в мою сторону… Теперь, когда у нее появился свой кабинет, ее высокомерные манеры стали еще наглядней.
— Быстро доставили цветы.
— Это от тебя? — Она поворачивает ко мне только лицо.
— Да. Вот здесь смотрится идеально, — говорю я о картине — пасторали, изображающей английский пейзаж с церковью, облаками, холмами и оленем.
Она вешает картину на полметра ниже, чем следовало бы.
— Ты так считаешь?
— Да.
Лесли эффектно смотрится на каблуках: они придают ей более жесткий вид, порождают ощущение угрозы, чего ей так не хватало.
— Может быть, немного выше? — спрашивает она, приподнимая картину на несколько сантиметров.
— Нет, ниже. Тебе следует оставить ее на прежнем уровне.
И она слушается меня.
Через пару минут после этого она влетает к нам в комнату с пылающим лицом и сжатыми кулаками. Я — причина этого. У нее свой кабинет, а у меня — кабинка; она сидит за богато украшенным столом из орехового дерева, а я — за стальным, жестяным, или еще каким-то; у нее на стенах развешаны картины, у меня же приколоты планы, наводящие тоску мешкотностью.
— Я не хочу больше цветов от тебя, — набрасывается она на меня.
— Понимаю. Все кончено… Я на самом деле не знаю почему…
Я как пятно, которое она пытается стереть, и, хотя ей это удается на небольшой промежуток времени, я появляюсь вновь.
— Этого не должно было случиться, — говорю я. — Ты знаешь, я действительно не хотел этого. Вот почему я прислал тебе цветы.
На секунду ее лицо, сморщившееся, как красный сжатый кулак, разглаживается: она не желает слышать, как я вспоминаю о наших бывших отношениях, хотя себе она это разрешает. Затем ее лицо снова напрягается:
— Не хочу внушать тебе надежду, что мы можем начать с того места, где наши пути разошлись, — говорит она. — Тебе понятно?
— Лесли, мне тоже этого меньше всего хотелось бы.
Она поворачивается, почти как балерина, одергивает на себе платье и удаляется.
И именно в этот момент я отчетливо понимаю, что эта женщина вскоре станет моей супругой. В этом нет никаких сомнений. И мне кажется, что она тоже знает это.
Нечего тогда и удивляться, что она так беснуется.
* * *
— Меня уволили, — говорит Вилли.
«Опять?!» — проносится у меня в голове.
Он уже столько раз говорил мне, что его уволят, увольняют, уже уволили…
Мы разговариваем в туалете на нашем этаже; он сказал, что ему немедленно нужно со мной встретиться, и привел меня прямо сюда.
— На этот раз на самом деле. Меня только что закрыли, — говорит он, опираясь на электросушилку для рук. — Они дают мне неделю, пока мы не закончим этот номер, а потом мне придется забрать свои вещи. Да у меня их всего ничего. Нужно будет взять напрокат у тебя, чтобы выглядело солидней.
Комок размером с бейсбольный мяч поднимается по моему горлу:
— Мне очень жаль, Вилли.
— Как мне жить дальше?
— Не знаю.
— Кому я нужен?
— Но есть еще много других мест.
— Макдоналдс? Старбакс? Кинкос?
— Да ладно… Не надо думать, что все так ужасно.
Он боится, что ему придется жарить где-нибудь картошку фри или снимать ксерокопии с резюме других людей, у которых, в отличие от него, есть в жизни шанс. У него отняли все: уверенность в себе, самоуважение. Если бы не боязнь показаться банальным, я бы даже сказал, что он потерял себя как личность, поскольку в нем от прежнего Вилли осталось немного.
— Это сделал Марк Ларкин? — спрашиваю я.
— Конечно.
— Ну, полагаю, что для тебя это не стало большой неожиданностью, не правда ли?
Я пытаюсь подбодрить его и говорю, что получать в течение шести месяцев пособие по безработице довольно заманчиво, как веселые каникулы, но он отвечает мне:
— Это не означает, что я проведу шесть месяцев в Сан-Тропе, чувак. Я проведу их у себя в квартире, не зная, чем занять себя.
И я понимаю, что это означает: самоистязания и мучения, безумие…
Я спрашиваю его о том, что послужило последней каплей, которая переполнила чашу.
— Не знаю, — отвечает он. — Последняя капля? Ну, я угрожал убить его. Возможно, это и стало причиной.
(Вот что чувствуешь, когда находишь в сером бумажном пакете, выброшенном на улице, миллион баксов!)
— Ты угрожал ему?
— Да… я пригрозил ему лично, когда вокруг нас были люди. И еще я использовал электронную почту. Я думаю, что все дело в этом.
(Теперь в пакете десять миллионов баксов.)
Но стоп! Эти деньги могут оказаться бумажными фантиками из игры «Монополия».
Я подхожу к Вилли вплотную и говорю:
— Но теперь ты не можешь убить его, потому что все подозрения падут на тебя.
— Мне все равно, что случится потом. Со мной все равно уже кончено.
— Господи, не знаю, что и сказать, — говорю я, что, по-моему, звучит неплохо.
— Ты останешься моим другом, надеюсь? — спрашивает Вилли, глядя на меня как побитая собака.
У меня такое ощущение, будто на груди затянули узлом веревку и не дают мне дышать.
Вилли выходит из туалета, а я захожу в кабинку. Хорошо, что только Бог может быть свидетелем некоторых вещей, и каким жалким зрелищем мы, нелепые, безумные смертные, должно быть, являемся для Него: подросток, занимающийся мастурбацией, глядя в порнографический журнал; женщина, в течение трех часов наносящая на лицо макияж и говорящая себе вслух, что она красавица; мужчина в трусах-боксерах, дирижирующий воображаемым оркестром суповой ложкой; раздетая пара, лепечущая друг другу нежности детским языком. Всемогущий сверху видит, как мы ничтожны; наши головы размером с таблетку, а ноги — как спички. Сейчас я тоже жалок, когда сижу на унитазе и плачу, а слезы и сопли текут ручьем. Каждые несколько секунд я отматываю с висящего рулона клочок туалетной бумаги и вытираю лицо, а слезы все продолжают бежать.
Но я затихаю, как только кто-то входит в туалет.
* * *
Я довольно долго скрывал эту карту в рукаве, и теперь настала пора разыграть ее.
— Лесли, ты знаешь, кто такие «ггязные мальчики»? — спрашиваю я, когда мы в переполненном лифте утром поднимаемся на работу.
— Разные мальчики? — переспрашивает она, даже не представляя, о чем пойдет разговор.
— Да.
