– А потом мученический конец. Когда он уже не мог выбирать и был во власти Трухильо. Я бы все отдала, чтобы быть с ним рядом в этот момент, чтобы чувствовать то, что чувствовал он, подводя итог своей жизни перед лицом смерти с достоинством человека, отдающего свою жизнь за дело, которому служат тысячи людей.
– А потом что, Мюриэл? После того, как вы бы пообщались с пророком? Что потом? Другое дело, если бы вы преследовали какую-нибудь цель. Это я бы понял. Скажем, вернуть Галиндеса из небытия с далеко идущими политическими целями. Ну, например, если бы это имело значение для противостояния испанского правительства и ЭТА. Или напомнить тут, в этой стране, о том, что некоторые лица, до сих пор существующие на политической сцене, выступили в той истории пособниками. Напомнить, что они по-прежнему имеют вес. Тут или в Санто-Доминго. Очень интересно ваше знакомство с Хосе Исраэлем Куэльо, блестящим молодым человеком, теперь уже сильно постаревшим, сыном дона Антонио, патриарха системы образования. Хосе Исраэль раньше был коммунистом, теперь – думаю, что нет. Как вы относитесь к коммунистам?
– Никогда об этом не задумывалась. Иногда они мне попадались, но скорее на страницах книг, которые мне приходилось читать по работе, чем в жизни.
– Вы не верите, что их идеалы в конце концов дадут богатые всходы?
– Не знаю. Это мне не интересно.
– Если вы хотите встретиться с настоящими коммунистами, в том же Санто-Доминго, Аресес вам поможет. Конечно, сам он не коммунист, но придерживается весьма радикальных левых взглядов.
– Нет, меня не интересуют встречи с коммунистами.
– Ну, или здесь, хоть вы и прилетели всего на несколько часов. Может, вы захотите с кем-нибудь встретиться. Я могу провести вас куда угодно, как с главного входа, так и через заднюю дверь.
– Я прилетела, чтобы встретиться с вами. Но мне кажется, вы мне пока не все рассказали, что хотели.
Вольтер подмигнул и обнял женщину за талию.
– У нас целый день впереди, вам еще не скоро на самолет. Пойдемте выпьем что-нибудь и перекусим. Вы можете себе позволить что угодно, а я самую малость, потому что человек – это то, что он ест. Тут недалеко есть одно заведение, оно не очень хорошее, но там чисто и спокойно. Кроме того, там есть телефон: мне нужно позвонить, спросить, что поделывают мои кошки. У меня пять кошек; вернее, четыре обычные кошки и одна – кошачья королева. Ее зовут Белая Дама. Вы бы посмотрели на нее – совершенно белая с розовым носиком! Я ее люблю больше остальных кошек; она и ест рядом со мной, и спит в одной постели со мной, вот только не разговаривает.
Но женщина возвращает старика к его рассказу о Галиндесе, к тем фигуркам, которые тот складывал из бумаги или рисовал, когда о чем-то размышлял.
– Что это были за животные? Не кошки?
– Нет, не кошки, но что-то в этом духе. Может, белки? Вспоминай, Вольтер, вспоминай! Простите, что я назвал себя Вольтером: меня так все зовут в Майами… Кролики! Конечно, это были кролики! Наконец-то я вспомнил, сеньорита! Он всегда делал кроликов. И когда эмигрировал, то есть выпивал несколько лишних рюмок, он всегда пел одну и ту же песню.
– Баскскую?
– Ничего подобного, французскую: «Жаворонок, мой жаворонок…» Посмотрите, как я сразу вспомнил! Был какой-то праздник в баскском представительстве в Нью-Йорке. Все гости в маскарадных костюмах: помню, Галиндес был в национальном баскском одеянии с красным передником и с усами, кажется, нарисованными. Конечно, там был и Агирре, типичный баск, и Ирала, и Йон Бильбао. Была семья Уриарте; он – в медицинском халате, она – в форме медсестры. Кто-то совсем разошелся и нацепил на себя балахон бедуина, а кто-то – облачение монаха-кармелита, босиком, как и полагается кармелитам. Ах, как там было весело, боже мой, как весело!..
Дон Анхелито, Вольтер О'Ши Сарралуки напевает «Жаворонка» и даже пританцовывает, не отрывая ног от земли и покачиваясь в такт песенке. Но одновременно он что-то ищет глазами и, найдя, направляется к небольшой закусочной в стиле «арт деко», расположенной на самой окраине парка, недалеко от моря. Здание странной конструкции производит впечатление незаконченного, а вокруг – буйная тропическая растительность: авокадо и бугенвиллии, закрывшие всю стену здания и раскинувшие свои ветви по крыше.
– Мюриэл, вы хотите пить, я по вашему лицу вижу. Закажите «плантаторский пунш», его здесь прекрасно готовят. Я бы тоже выпил, но мне давление не позволяет. Этот напиток подается очень холодным, и в него входят ром, лимон, сахар и содовая, которая щекочет гортань. А я бы выпил кофе без кофеина.
Официант – латиноамериканец, и, услышав, что Вольтер разговаривает с женщиной по-испански, он тут же переходит на этот язык.
– Это очаровательный уголок, совсем в духе гангстеров моих времен, времен моей молодости. Теперь самые отчаянные гангстеры в Майами – колумбийцы. Эти любого живьем зажарят электропроводами.
После этого старик замолкает, и над столом, по которому пляшут тени листвы и деревянной решетки, повисает молчание. Слова отступают, а от ледяного напитка Мюриэл становится легче.
– Мне кажется, что здесь жарче, чем в Санто-Доминго.
– Это из-за сильной влажности. Я очень благодарен вам за наблюдательность: да, вы правы – я рассказал не все, что знаю о Галиндесе. Я не хотел быть слишком жестоким. Я надеялся обойтись без этого и убедить вас прекратить вашу научную работу.
– Это вам не удастся. Спасибо за попытку, но из этого ничего не получится: это все равно что уговаривать ученого прекратить эксперимент лишь потому, что он может быть опасен.
– Я боюсь. Боюсь за Галиндеса, за вас. Может, дело просто в том, что я состарился и задыхаюсь в этом городе. Я чувствую себя как загнанный зверь, но даже теперь, если я закрою глаза, то могу рассказать о всех тайных интригах этого города, квартал за кварталом. Но я открываю их и вижу только боевой город, где торговцев оружием называют «борцами против коммунизма», где превозносят террористов, взрывающих кубинские пассажирские самолеты. Ваша работа может обернуться трагедией, дочь моя.
– Меня ничто не остановит.
– Выпейте, выпейте пунша. Посмотрите, какой он аппетитный. А я, чтобы избежать соблазна, пойду позвоню.
Вставая, старик ласково гладит непокорные рыжие волосы, которые Мюриэл то и дело поправляла. Старик устало направляется к телефонной кабине и исчезает за дверцей. Оказавшись внутри, он прислоняется к деревянной стенке, чтобы держать Мюриэл в поле зрения, и вытаскивает из кармана бумажку с номером. Уверенной рукой трижды набирает номер, и на третий раз Робардс снимает трубку.
– Мы беседуем уже два часа. Это не женщина, а скала, ее ничем не прошибешь, ее ничто не остановит. А ведь я разговаривал с ней в машине, заставил ее париться в этой духоте, в замкнутом пространстве. Этому старому фокусу меня научили в… Не надо торопиться, сейчас скажу. Да, я перехожу к главному. Все, что я рассказал, ей уже было известно; то, что я придумал или могу придумать, ей уже приходило в голову. Я ее не понимаю. Для нее это не просто научная работа. Это что-то другое, не знаю, что. Конечно, она может быть подставной фигурой, а потом скандал разразится. Но мне не удалось вытащить из нее ни одного имени тех, кто за ней стоит. А за ней может стоять кто-то. Такие люди обычно знают свое дело и разгуливают по миру с самым невинным видом, и у них это получается лучше, чем у других. – На том конце провода молчат, и это молчание тревожит Вольтера. – Робардс, вы меня слышите?
