Анна вяло кивнула — чрезмерные движения головы мгновенно вызывали головокружение.
— По другую сторону от дороги растут маргаритки, — предложила она нерешительно, — но как нам проскочить мимо охранников у ворот…
— Предоставь это мне, — сказала Ильза, — я немного говорю по-английски.
После долгих переговоров на очаровательной смеси английского и немецкого Ильзе удалось уговорить постовых. Ворота открылись — им пришлось сдерживать себя, чтобы не помчаться вприпрыжку на лужайку подобно выпущенным на свободу телятам. Разгуливать по цветущему лугу, среди маргариток, лютиков, щавеля… упасть в траву и умереть! Пока Анна собирала цветы, травяные стебли по берегам Липпе будто снова гладили ее икры, и она вновь ощутила тот ни с чем не сравнимый щекочущий запах зелени. Ее не волновало, что вокруг были разбиты американские палатки — так же как раньше ей было наплевать на близость фермы, где ее мачеха замышляла новые издевательства. От постоянных наклонов закружилась голова, ее охватило пьянящее чувство, что она вот-вот упадет в обморок посреди этой Аркадии и забудется вечным сном.
Откуда ни возьмись, к ее ногам упала плитка шоколада, затем еще одна, кусок хлеба, и еще что-то, и еще. Она в испуге возвратилась в реальность. «Чертовы свиньи…» — огрызнулась она, даже и не помышляя к чему-либо притронуться. Ильза тоже притворялась, будто не замечает, как из палаток к ним летят анонимные деликатесы. Они невозмутимо продолжали рвать цветы. Один из охранников не выдержал:
— Господи, да подберите же вы эти продукты, они вам дают их просто так!
Ильза колебалась.
— Если мы возьмем их с собой, — прошептала она, — и пустим все это богатство в общий котел, получится настоящий день рождения!
Анна об этом не подумала. Она наклонилась и принялась набирать вкусности в свой фартук. Поднявшись с оттопыренным фартуком, она снисходительно крикнула:
— Danke schön!
Ни один букет мира не сравнится с пучком веселых полевых маргариток, который получила именинница. Сестры сели в круг, каждая с порцией американской благотворительности. Виновнице торжества досталось больше других, и она, в свою очередь, поспешила со всеми поделиться.
В другом конце Траунштайна находился военный госпиталь. После ареста сестер там не хватало персонала для ухода за больными. Один из врачей СС, работавший под конвоем, обратил внимание американцев на сестер Красного Креста в казармах. В сопровождении двух солдат их доставили в госпиталь. Анна не могла нести свой чемодан — кто-то положил его на тележку. Лишь сверток с синей офицерской тканью она зажала под мышкой. Так они шествовали через весь Траунштайн, притягивая к себе взгляды его жителей. В госпитале облегченно вздохнули: они не только могли возобновить привычный род занятий в гигиеничной обстановке, где все еще царила знакомая эсэсовская упорядоченность, но и получили паек. Старший сержант СС, заведующий бухгалтерией, коренной житель Траунштайна, не терял связей в тылу. Пока американцы дежурили у ворот, фермеры загружали через заднее окно сало, колбасу, картошку, а горожане прорыли к подвалу туннель и пополняли продовольственные запасы. Три дня подряд Анна наедалась до отвала.
Однако статус пленников с сестер никто не снимал. Был разгар лета. Пейзаж у подножья Альп заманчиво простирался за горизонт, но им не разрешалось выходить за ворота. Охваченная томлением клаустрофобии, Анна свесилась из окна спальни. Свободные граждане разгуливали по идиллической проселочной дороге, обвивавшей холм и исчезавшей в лесной чаще. Дорогу охраняли двое горе-солдат, криком «Hello, baby!» приветствующих каждую проходящую мимо юбку, — они что, и в прерии вели себя так же? Анна решила сама распоряжаться своей судьбой. Она сняла униформу Красного Креста и вытащила из многострадального чемодана помятый костюм. Замаскированная под горожанку, она вылезла из окна и незаметно пробралась в лес. То был обычный лес в простоте своих бесчисленных проявлений. Бук был буком, дуб дубом, не больше и не меньше, — она поздоровалась с буком, обняла дуб, перебежала от одного дерева к другому, вдохнула запах перегноя, вскарабкалась на упавшую сосну и затянула безумную песню, постепенно перешедшую в рыдания. Ствол раскачивался под ней в ритме ее всхлипываний — плачь Анны был сродни природной стихии, проливному дождю, очищающему листву от пыли. Это был не просто душевный разлад: все ее тело плакало, сжималось и тут же широко раскрывалось, издаваемый ею звук сбрасывал с себя вызвавшие его к жизни причины пока не достиг свободной формы возвышенного плача, который мало-помалу стих. Уже начало смеркаться, когда она пришла в себя, стряхнула с одежды хвою и ветки и отправилась на поиски тропинки. Обратную дорогу преграждали двое солдат, поглощенные беседой. Анна присела на корточки за деревом и ждала. Наконец, ленивой походкой они удалились, растворившись в вечерних сумерках. Какой-то отрезок дороги она смогла пройти как свободный человек. Анна миновала ферму — надо же, изумилась она, вон там люди сидят за ужином, горит свет и никаких бомб! Она вдруг осознала, что с 1939 года без затемнения не провела дома ни одного вечера; она так привыкла к противоестественному, что с недоумением взирала на естественное.
В один прекрасный день закрыли и госпиталь в Траунштайне. Пациентов увезли, охрана исчезла, врачей и медсестер бросили на произвол судьбы — но никому и в голову не пришло удирать. Через два дня к дому подъехал грузовик с американцем за рулем. Они всем скопом забрались в кузов и запели во весь голос: «I am a prisoner of war…»,[98]— хирург дирижировал хором своими искусными руками. Светило солнце, на деревьях висели яблоки, никто не стрелял, не взлетали на воздух машины, не болели коленные суставы. Удивление и неуверенность вылились в фатализм, преобразовались в коллективное озорство. Война кончилась — несмотря ни на что, медленно-медленно этот факт просачивался в умы людей.
Поющих, их привезли в огромный лагерь военнопленных, расположенный на бывшем аэродроме в Айблинге, недалеко от Мюнхена. Женщин, медсестер и девушек из СНД поместили в ангары, а высших чинов вермахта в остальные здания. Чуть дальше, отдельно от других, под открытым небом, на голой земле лежали тысячи эсэсовцев, охраняемые солдатами с пулеметами. Анна и Ильза проследовали в умывальню, чтобы ополоснуться после поездки. Женщины теснились перед зеркалами, накрашивая губы и прихорашиваясь. В ангаре гремела популярная музыка; между номерами диск-жокей с ужасным акцентом передавал привет Сабине от Вольфганга и от имени Уши поздравлял Ганса с днем рождения.
— Боже, что все это значит? — воскликнула Анна. — Они что, все с ума посходили?
Очень скоро она поняла значение этого маскарада. По улице, мимо ангаров, фланировали высокопоставленные шишки вермахта, в мундирах, с орденами, медалями и генеральскими погонами, — а рядом расфуфыренные женщины, одна краше другой. Американцы, обожающие шоу даже на расстоянии тысяч миль от дома, обеспечили музыку и крутили пластинки, привезенные из Америки. Каждый день, с пяти до семи, для верхушки вермахта, отправившей на смерть тысячи и тысячи солдат, устраивался парад ухаживаний. А в это время вдали от музыки и красивых женщин уцелевшие солдаты СС, как скот, лежали на траве. Анна и Ильза, разинув рты, взирали на это гротескное представление. Генералы, высшие офицеры, которых война не коснулась напрямую, дефилировали как почетные пленники в такт мелодии победителей. Стиснув зубы, Анна слушала дурацкую музыку и не знала, как совладать с закипающей в ней яростью. Яростью против этих надутых индюков, развязавших войну и давших крылья Гитлеру. Яростью против самодовольных американцев с их ковбойской тупостью. Яростью против собственной беспомощности — ей оставалось только зааплодировать вместе с остальными или самой пойти накрасить губы.
