Ай да Джон, молодец! Правда, над говорком этого охотника не мешало бы еще поработать. Но вообще приятно услышать голос в защиту всего живого. Хотя не сказать, чтобы сам Джон уж больно пекся о дикой природе. Как-то мы с Кейси пытались уговорить его пойти с нами в поход, но он отказался — сказал, что каждый раз, как увидит хоть одну несчастную травинку, испытывает непреодолимое желание запереться в ближайшем доме. Ничего, в душе он был совсем не таким.
Только я проехал Эванстон, как услышал очередную примочку Джона: тот вещал голосом обиженного черномазого — пародия на пародию.
— Звать меня Джоном. Джоном Генри,[43]да. Я вот шпалы кладу. Стучу по ним, по шпалам этим. Стучу да стучу: бум-бу-бум, бум-бу-бум. А теперь подонки эти, которые из «Сазерн Пасифик», хапнули половину Сьерра-Невады.
Я не мог ждать дольше. Решил остановиться прямо сейчас и позвонить другу, рассказать, как мне приятно слышать его голос, дать знать, что в этот ночной час у него есть слушатели. Наверняка передача шла в записи, так что я позвонил ему домой из таксофона у заправки. Трубку все не снимали, но я ждал — может, Джон у себя в подвале печатает.
Где-то после четырнадцатого гудка ответили. Человек не то запыхался, не то едва сдерживал негодование:
— Слушаю! Ну кто там еще?
— Меня зовут Джордж Гастин, — представился я, решив, что трубку снял один из Джоновых дружков и что, вполне возможно, я их кое от чего оторвал. — Я хотел бы поговорить с Джоном Сизонсом. Мы старые друзья.
На том конце установилась тишина — до меня отчетливо доносилось дыхание — потом я услышал:
— Не хотелось бы, конечно, вас огорчать, но Джон в больнице.
Сердце у меня так и ухнуло.
— Как он?
— Врачи считают, что в порядке. Да и анализы тоже неплохие. Но я не знаю… Он уже три дня не приходит в сознание.
— Что случилось-то?
— Никто ничего не говорит.
— Слушай, приятель… Давай начистоту, а? Я же сказал тебе — мы с ним давние приятели. Я его столько раз отвозил в больницу — со счета сбился.
— Да не кипятись ты так — я-то тут при чем? Я тебя даже не знаю.
— Ладно, ты прав. Извини. Но и я тебя не знаю, а ты отвечаешь по его номеру.
— Я Стивен.
Стивен, Стивен… Я лихорадочно перебирал в уме знакомых.
— Ты не в мэрии работаешь?
— В ней самой.
— Хоть мы и не знакомы, Стивен, Джон о тебе много рассказывал, и только хорошее. Ты присматриваешь за его домом? За рукописями и печатными станками?
— Да, меня тут Ларри попросил.
— Не сомневаюсь, что имущество Джона в надежных руках. А теперь скажи мне, Стив, что же все-таки случилось. Он смешал перкодан со скотчем?
— Так говорят врачи. Или же перебрал и забыл свою дозу.
— Стивен, а он не пытался покончить с собой? — спросил я напрямую, без обиняков.
— Трудно сказать наверняка. Ларри нашел его на кухне — Джон лежал на полу без сознания. Вполне могло оказаться и ошибкой.
— А записка?
— Нет, ничего такого.
— Так значит, все это случилось три дня назад?
— Да.
— И Джон в коме?
— Да. Но говорят, признаки выздоровления налицо. Мозговые показатели в норме. Печень, конечно, не так хороша, ну да он и пьет будь здоров — трудно ждать иного. Врачи считают, это не совсем кома. Я спросил: «Он в коме?» А они ответили: «Нет, просто еще не пришел в себя». Да ты и сам знаешь, как они осторожничают — фиг их поймешь.
— А в какой он больнице?
— В Центральной.
— Слушай, Стивен, постараюсь быть как можно быстрее. Я сейчас в пути, еду из Вайоминга, и у меня еще одно дельце, которое нельзя отложить.
— Я навещаю Джона каждое утро, перед работой. Если он придет в себя, передам, что ты заскочишь.
— Стив, а ты знал, что сегодня Джона передавали в эфире Вайоминга? Передача под названием «Бытовая демонология Хеллоуина для „чайников“».
— Правда? Нет, Джон ни словом не обмолвился, а мы с ним вечно обсуждаем его работы. По мне, так он замечательный писатель, но ты же знаешь, до чего Джон строг к себе. Передачу наверняка записали, иначе и быть не могло, но как же это он умолчал о таком? А это точно был Джон? А то название у передачи какое-то… нелепое.
— Да, имя его, голос тоже, да и живет он в Сан-Франциско — все совпадает.
— Вот ведь странно-то!
— Ага, — согласился я, — все страньше и страньше.
— Вот уж точно. Видел бы ты сейчас Хайт-стрит…
Мне захотелось любой ценой избежать разговоров на общественные темы.
— Стивен, меня тут время поджимает. Так что спасибо и извини, что набросился. Просто я считал, что имею право знать.
— Понимаю, — ответил Стивен. — И ценю твою заботу о Джоне.
Отъезжая от заправочной станции, я так глубоко задумался, что и не заметил, как свернул в сторону города, а не трассы — очнулся только когда проехал шесть кварталов. Не успел я развернуться обратно, как увидел три пританцовывающих скелетика, светившихся бледно-зеленым в лучах фар, — они пересекали дорогу в квартале от меня. Вид их меня не испугал: наверняка дети напялили костюмы — такие продаются в любом магазинчике. Чему я ужаснулся, так это своему желанию нажать на газ и задавить их.
Конечно, я этого не сделал. Даже не приблизился к ним. Вместо газа до отказа вдавил тормоза в пол, тут же свернул к обочине и заглушил мотор. И вот я сидел в машине, наблюдая за тремя скелетиками. Они продолжали подпрыгивать в ритме танца и, перейдя через дорогу, исчезли за углом, счастливые и не ведающие, что всего в квартале от них притаился тот, кто жаждал их смерти.
Но как же после случая с Эдди такое вообще могло прийти мне в голову? Я чувствовал, что вымотался настолько, что даже усталости не осталось — одна пустота; что смысл и намерение, которые я не в состоянии ни найти, ни удержать, проваливаются в бездну горечи, ту самую бездну, к какой я стремился, перекошенный от жажды мести, пытающийся разрушить то, что не мог вернуть, дар, который не мог ни принять, ни поднести.
Однако, к моей чести надо сказать, что к детям я так и не приблизился; я подавил желание, едва оно возникло. Но успею ли в другой раз? Я забарабанил кулаками по рулю в надежде сломать либо руль, либо свои кости, а может, и то и другое — сгодится любой предлог, только бы вылезти из этого шикарного белого «кадиллака» и убраться подальше. Но с каждым ударом я чувствовал все более твердую уверенность: единственный путь — это путь вперед, причем как можно быстрее. Я слишком поздно понял, что уже не могу остановиться. Сердце захлестнула волна свободы — возлюбленной неотвратимого рока — и я оседлал ее.
