Я вручаю вам свою историю. Передаю ее сквозь решетку.
Отправляйтесь в Аппин, сэр. Поезжайте на север, вдоль берега. И в пещерах и хибарках вы найдете Макдоналдов. Поговорите с ними, и они расскажут вам больше.
Спокойна? Нет. Но Кора ждет, а я скучаю по ней. Я постараюсь сделать так, чтобы она гордилась мной, я не закричу, когда буду гореть, и не стану сжимать ступни, когда огонь доберется до кожи между пальцами.
«Выносливая, сильная Корраг» — не такой ли я была всегда? Я должна быть такой и теперь. Я должна быть крепче, чем когда-либо, и смотреть вдаль поверх домов и озер, сквозь голые деревья, и думать: «Я готова» и «Я не жалею». Потому что видеть всю эту красоту, к которой меня привело слово «ведьма», и думать: «Он жив, он жив», — это ли не счастье? Разве не благословенна я, что прожила такую вольную жизнь? Сердце говорило, и я слышала его. Я не сдерживала песню сердца. Я доверяла себе и верила в добро — отчего бы нам не верить в него? Если крошечное семечко может со временем стать деревом, если птицы знают, где оставили старые гнезда, и если кобыла понимает слова «северо-запад» и «вперед», и если луна тянет и толкает серебряное море, — то не стоит ли нам хранить в себе эту веру? Я думаю, да. Я всегда так думала. Никогда не хотела быть собой — дурехой-нескладехой, — но я знала, что не изменю себя, и старалась быть доброй и любить мир, напоенный ветром, и теперь даже важный священник с пряжками на туфлях может сидеть передо мной и улыбаться. Взгляните на нас! Вы и я! Вы когда-нибудь могли себе такое представить? Я о подобном даже и не мечтала. Кора никогда не думала о таком.
Я, как всегда, болтаю без меры.
Но у меня есть еще одна просьба.
Вы будете смотреть на меня, когда я буду гореть? Мне так жаль просить вас об этом, правда жаль. Это ужасная просьба. Но когда представляю, что огонь только разгорается, а я извиваюсь на веревках в мучительном ожидании, я понимаю, что буду смертельно напугана и буду хныкать, и я хочу видеть ваше лицо среди лиц, говорящих «ведьма». Я хочу видеть ваши очки, ваш парик, вашу заломленную бровь, потому что тогда я смогу смотреть на лицо друга. И мне будет не так страшно. Я буду думать: «Я не одна», и хотя вы не сможете взять меня за руку, когда я взойду на костер, но ваша ласковая улыбка тоже станет для меня утешением.
Может, вы прочитаете молитву? Когда моя душа покинет тело? Мы разные, да, но оба молимся или загадываем желания, как это ни называй, и наши молитвы могут подниматься разными путями, но в конечном итоге, наверное, они прибывают в одно и то же место.
Скажите, что будете помнить меня. Не будете сожалеть о том, что заснеженная дорога привела вас в эту тюрьму.
Скажите, что не станете думать обо мне как о девчонке, объятой пламенем или закованной в кандалы, а вспомните лишь то, какой я была в самые счастливые минуты. Гленко, развевающиеся волосы. И Аласдер рядом со мной.
Скажите «да»!
Скажите «да»!
Но вы говорите «нет».
«Нет, Корраг, нет, ты не умрешь».
Все мы умрем, мистер Лесли. Иной мир ждет нас.
«В свое время — да, мы все умрем. Но ты не умрешь завтра. Ты не умрешь на этом костре».
* * *
Однажды, лишь однажды мне почудилось, что я видела свою смерть. Я стояла на коленях в английском болоте, слушая многоголосое лягушачье ква и шум ветра в камышах. Был ранний вечер, и я увидела в воде свое отражение — оно показалось мне странным. Это было мое лицо, но очень старое. Обрамленное седыми волосами. Еще я увидела отражение гуся, пролетающего по небу, и подумала: «Вот. Таким будет твое лицо, когда жизнь подойдет к концу». Тогда я выбралась из болота и направилась домой.
Тихая смерть в старости. Это ее я видела? Передо мной мелькнула старая женщина, пьющая из дикого озера. Я видела, что жизнь ее наконец стала спокойной. Спокойной и долгой.
Я позабыла об этом видении. Все эти годы не помнила его.
«Не люби». Но всю свою жизнь я только и делала, что любила.
«Прекрати болтать, — говорите вы. — Протяни руки».
У меня в ушах звучит ваш голос: «Пойдем со мной, Корраг. Пойдем».
Джейн, все сделано. Все кончено. Человек, которым я был раньше, мертв, и новый я занял его место.
Я должен о стольком поведать тебе. Поведать столько историй и мыслей. Как я могу написать обо всем? Я не могу. Большую часть я оставлю при себе, — по крайней мере, пока мне придется так сделать. Я расскажу тебе все это, когда увижу твое лицо, когда ты будешь рядом со мной. Возможно, мы сможем пройтись по нашим садам после дождя, когда воздух пахнет землей и свежестью, — таким в моей памяти остался запах Ирландии. Быть может, мы с тобой усядемся на скамейке под ивой, и я расскажу тебе, как схватил длинный, зловещего вида напильник, лежащий среди инструментов кузнеца, и вынес его, прикрыв сюртуком. У него много напильников. Я думаю, ему вряд ли будет не хватать именно этого, надеюсь, что этого не случится. Сказано: «Не укради», Джейн, но как же тогда псалмы, что съела моль в твоей Библии? «Кто, как Господь, Бог наш, Который, обитая на высоте, приклоняется, чтобы призирать на небо и на землю; из праха поднимает бедного, из брения возвышает нищего, чтобы посадить его с князьями, с князьями народа его» (Псалом 112: 5–8). Разве я не слуга Его? И разве она не в нужде?
Она говорит: единственное, что по-настоящему имеет значение, — это любовь. Любовь — это сердце веры, я думаю.
Если я взял у кузнеца, то дал тюремщику. Для него любовь — это виски, он всегда чует его и говорит так, будто оно течет у него в венах. А потому я дал ему бутылку, будто в благодарность за помощь, что он оказывал мне в последние несколько недель, и, оставляя его, я слышал, как он откупорил ее и стал пить. Виски было самым крепким, что я мог достать. Чтобы если не усыпить его, то хотя бы ввести в оцепенение.
Кто этот человек во мне, что совершает такие поступки?
Корраг смотрела на меня такими огромными глазами, когда я вошел туда. Она сидела, прижавшись к решетке, ожидая меня, и мы помолчали немного. Потом она заговорила о своей смерти. Она держала мою руку и была стойкой, Джейн, в ее словах было столько храбрости. Она не гневалась, не проклинала мир, и я подумал, сидя рядом с ней: «Она никогда не просила помощи. Никогда не просила меня написать Стайру и вызволить ее».
Я дал ей напильник.
Я расскажу о выражении ее лица, когда мы встретимся, — чтобы увидеть твое. Но я думаю, ты сможешь его себе представить. Она посмотрела на напильник, потом мне в глаза, и по ее лицу пробежали тенью тысячи мыслей. Когда она пилила кандалы, волосы укрывали ее, и я вспомнил твои волосы. Как они завиваются на концах. Любовь моя, все это время я думал о тебе.
Кандалы сломались. Корраг пару секунд подержала их в руках. Она смотрела на них, чувствовала их вес в ладонях, и, я думаю, она сказала «прощай» в эту секунду — «прощай» своей закованной жизни в каменном мешке.
