сказывались то вспышками неуравновешенного настроения, то жесткой, холодной выдержкой. «На императора, – пишет наблюдательная графиня Нессельроде, – иногда страшно смотреть, так жестко выражение его лица; а он принимает внезапные решения и действует с непонятной торопливостью». Императора считали склонным к хандре, к ипохондрии. Такая настроенность сложилась рано и проявлялась ярко еще в начале 1840-х гг., задолго до явных и грозных проявлений опасного кризиса внутренних сил страны. Неминуемое банкротство «системы» предощущалось уже тогда. Та же графиня Нессельроде пишет в 1842 г.: «Удивительно, как машина продолжает работать. Тупая скорбь царит повсюду, каждый ожидает чего-то и боится опасностей, которые могут прийти непредвиденные, чем бы ни грозили». Неясная, неопределенная тревога держит в напряжении правящие круги с императором во главе. Она неустранима, но подавляется суровым деспотизмом и прикрыта декорацией казенного благополучия и порядка. Поддерживая шатающееся здание всей правительственной силой, Николай чем дальше, тем меньше верил в его прочность.
Конечно, он по-своему твердо разыгрывал свою роль. Но она бывала ему часто не по силам. Даже вся внешняя обстановка императорского быта, которую он разрабатывал с таким, казалось бы, увлечением, часто его утомляла. Замечали, что в отсутствие императрицы он живет гораздо проще, отказываясь от многих удобств. Казарма была бы ему милее дворца, и во дворце он ютился в тесных комнатах нижнего этажа с более чем скромной обстановкой.
А.Н. Бенуа отметил в его строительстве характерную черту. «Раздвоение характера Николая Павловича, – пишет Бенуа, – как человека и как императора, отразилось и на возводимых им сооружениях: во всех постройках, предназначенных для себя и для своей семьи, видно желание интимности, уюта, удобства и простоты».
Желание личной жизни для себя раздваивало настроение императора. Его считали хорошим семьянином. И он выдерживал по отношению к императрице тон внимательного и сердечного супруга. Но вся обстановка их быта, а вдобавок болезненность жены, не замедлили расстроить идиллию семейной жизни, связать ее с идеей «долга», придать ей показной характер. С увлечением фрейлиной Варварой Нелидовой Николай долго боролся, но кончил созданием второй семьи. Опорой Клейнмихеля в роли влиятельного временщика стало то, что он усыновил детей от этой императорской связи.
И в личной, и в официальной жизни Николая много трещин, которые все расширялись. Личная – искажена и подавлена условиями императорства, официальная – условиями исторического момента. Императорская власть создала себе при нем яркую иллюзию всемогущества, но ценой разрыва с живыми силами страны и подавления ее насущных, неотложных потребностей. Энергия власти, парализованная трусливым консерватизмом и опаской потрясения, направилась с вызывающей силой на внешнюю борьбу. И эта борьба была двойственна в своих основах. Она велась и для защиты в общеевропейском масштабе давних начал политического строя, крушение которых подкапывало положение самодержавной империи, и для завоевания России возможно значительного места на путях мирового международного обмена. Николаевская Россия не выдержала испытания этой борьбы. Ее государственная мощь оказалась мнимой: северный колосс стоял на глиняных ногах. Рушилась вся политическая система Николая I. Оборвалась и его личная жизнь. Он умирал с сознанием, что оставляет сыну тяжелое наследство, что тридцать лет правительственной деятельности завершаются катастрофой. Война разрушила декорацию официальной России. «Она, – пишет современник, – открыла нам глаза, и вещи представились в настоящем свете: благодеяние, какого тридцатилетний мир и тридцатилетняя тишина доставить нам были не в состоянии». И еще голос современника, раздавшийся под свежим впечатлением смерти императора: «Я никогда не сомневался, что он этого не вынесет. Многое, а можно сказать всего более несчастная война, ускорило подавление могучего организма и привело к смерти человека, который сознал многие свои ошибки. Человеку, каким он был, оставался только выбор: отречение или смерть». Отречение едва ли было мыслимо для Николая. Оставалась смерть. Она избавила его от расчетов с итогами всей жизни 18 февраля 1855 г. Пошли слухи, что он отравился. Это казалось вероятным. Наспех стали опровергать. Уже 24 марта вышло на четырех языках (русском, французском, английском и польском) издание Второго отделения «собственной» канцелярии «Последние часы жизни императора Николая Первого», а еще раньше, 3 марта, в Брюсселе – брошюрка, тоже официозная, Поггенполя о том же. Но вопрос о смерти Николая не заглох, и недавний, тщательно выполненный пересмотр всех данных за и против его самоубийства дает вывод, что этот вопрос не может считаться разрешенным[11]. В то время как немецкий биограф Николая, Теодор Шиманн, решительно отвергает подобную мысль, на том, впрочем, только основании, что самоубийство слишком противоречило бы церковно-религиозным убеждениям Николая, Н.С. Штакельберг заключает свой этюд признанием, что оно психологически допустимо, а по данным источников – не может быть ни доказано, ни отвергнуто.
