К полудню десять тысяч наших были убиты, но я сомневаюсь, что мы положили много франков. Атака захлебнулась, мы с Фикретом отползли в траншею.
К середине следующего дня вонь на жаре от десяти тысяч трупов была уже невыносимой. Стоял мерзкий сладковатый запах. Что еще хуже, раненых не вынесли, они кричали и скулили на ничейной земле, умирая от жажды и мук. Фикрет плакал, да и все были раздавлены горем, жалость сжимала сердца. Мы просили Аллаха: «Пусть объявят прекращение огня».
Из траншеи франков выкинули флаг Красного Креста, и в нас вспыхнула надежда. Но наш снайпер сразу же сбил флаг, и надежда угасла. Тогда лейтенант Орхан сказал: «Пожелайте мне удачи», — и выбрался из траншеи. Вскинув руки, он побежал к позициям неприятеля, а наши тотчас подняли флаг Красного Полумесяца. Лейтенант Орхан хотел извиниться перед франками за сбитый флаг Красного Креста.
Мы с носилками вылезли из окопов и стали собирать раненых, работая бок о бок с австралийскими и новозеландскими франками. Они нам кивали, поглядывая с высоты своего огромного роста, и говорили: «Здравствуй, Абдул». Так было странно — мирно выполнять милосердное дело рядом с теми, кто нас убивал. Некоторые обменивались с франками кокардами и сигаретами.
Договорились, что мертвых похороним через четыре дня, и к тому времени мы уже блевали от мерзкой вони. После таких боев мы молились только о том, чтобы ветер дул на запад и относил вонь на вражеские позиции.
На похоронах все и изменилось между нами и франками. Английские франки прислали специального офицера, говорившего на турецком и арабском, его звали Досточтимый Герберт. Только он мог согласовать все действия, поэтому его приказам подчинялись и турки, и австралийские франки с новозеландскими. Досточтимый Герберт выдавал расписки на деньги и вещи, которые находили у мертвых.
Я вам расскажу про убитых. Бои продолжались с месяц, а мертвых не убирали. Старые и новые трупы пребывали в разных стадиях разложения. Одни тела вздулись, другие почернели и кишели опарышами, третьи покрылись зеленой слизью, у четвертых, совсем сгнивших и сморщенных, сквозь прорванную кожу торчали кости. Много трупов лежало перед брустверами и дотами, выполняя, так сказать, функцию мешков с песком. Большинство убитых тогда были нашими.
Когда хоронили мертвых, обе стороны выставили караул — часовых с примкнутыми штыками. Мы выбрали самого крупного солдата и дали ему белый флаг, франки сделали то же самое, и эти два гиганта держали белые флаги, а еще каждая сторона понатыкала в землю флажки, означавшие, что дальше заходить нельзя. Фотографировать не разрешалось, но камеры были только у офицеров, и они все равно делали снимки, потому что и командиры франков снимали. Офицеры переговаривались, наверное, по-французски, ведь лейтенант Орхан знал этот язык, и я видел, что он разговаривает. Солдаты обменивались сигаретами. Франки любили пожимать руки, пришлось свыкнуться.
Весь день мы горбатились под солнцем, с нас лило, как в парной, ломило спины. Вначале хотели сделать так: расстелить белую тряпку между позициями и перетащить всех убитых франков на их половину, а оттоманских мертвецов к нам. Но ничего не вышло, потому что старые трупы, едва дотронешься, разваливались на куски, а раздувшиеся мертвяки лопались. От крюков и палок толку не было, и тогда решили всех закапывать там, где лежат. Мертвецов облепляли зеленые мухи, а нас — трупная слизь, которую потом оттирали землей. Тысячи тел покидали в неглубокие могилы и чуть присыпали землей, понимая, что после артобстрела многие опять вылезут на поверхность. Меня еще долго преследовал тошнотворный запах, и даже сейчас еще слышу его во сне. После этих похорон и началась повальная дизентерия.
В сумерки работу пришлось закончить, и английский франк Досточтимый Герберт, который нами руководил, сказал:
— Завтра можете меня пристрелить.
— Не приведи Аллах, — ответили мы.
Герберт и еще несколько франков подошли к нашим окопам, пожали нам руки и, глядя сверху вниз, сказали: «Пока, Абдул», а мы крикнули им вслед «Селям!». Перестрелки возобновились почти сразу, но с тех пор больше не было ненависти друг к другу, а я перестал стрелять по франкам во время передышек. Мы поняли — они тоже люди, у которых сердце осталось в родных полях, и с того дня война стала менее священной. Но все равно ходили истории о мучениках в зеленых тюрбанах хаджа, которые воскресли из мертвых, дабы снова сражаться. Причем некоторые держали свои головы подмышкой. Они, дескать, упросили Аллаха вернуть их на землю, чтобы снова пострадать.
Ходила байка: если наши в атаке случайно сорвутся в ущелье, то спорхнут вниз невредимыми. Таким историям не было конца, и даже в летнюю жару рассказывали, как атакующую роту противника накрыло облаком, а когда туман рассеялся, от роты не осталось и следа. Меня же интересовали маленькие чудеса, и я собрал много пуль, которые столкнулись в воздухе и превратились в крестики. У меня есть крестики из пуль от всех типов стрелкового оружия. И еще есть пуля, застрявшая в шарике шрапнели.
Неплохо, что мы могли перебрасываться с франками гостинцами, но вообще нехорошо, когда траншеи так близко. Гранаты не давали спать. У франков не было настоящих гранат, и они делали их сами из консервных банок, набивая гвоздями и камнями. Такие гранаты не убивали, но лишали душевного покоя и начиняли кожу всякой дрянью. У нас имелись настоящие гранаты, круглые, как мячик, где вначале запаливаешь фитиль. Потом они кончились, и мы стали делать свои, по типу франкских.
Этими гранатами нас же и забрасывали, потому что некоторые франки, только не французские, ловили и швыряли их обратно. Мы долго не могли понять, как это так, но потом подглядели за игрой франков на берегу, когда они махали доской и бегали туда-сюда, часто кидая и ловя мячик. Понятно, что все франки, кроме французских танго, лихо наловчились ловить и бросать. Я думаю, они ставили караульных, которые ловили гранату или подбирали с земли и кидали обратно. Мы это скумекали и перед броском давали фитилю прогореть. Франки все равно кидались обратно, но игра для всех стала гораздо опаснее. Лучший способ управиться с гранатой — бросить на нее мешок с песком. У франков была еще одна игра, в которой они ногами гоняли большой мяч. При этом носились в чем мать родила, временами беспричинно прыгали и радостно вопили. Если вдруг падал снаряд, они просто оттаскивали убитых и раненых и продолжали игру. Еще они бросали в море хлеб, выжидали, потом кидали гранату и собирали всплывшую рыбу. Этим они занимались тоже голыми, а еще вместе купались нагишом, так что, когда франков называют бесстыжими нахалами, я знаю — это правда, сам видел.
От близости траншей еще одна неприятность — легко сделать подкоп, чтобы подложить неприятелю взрывчатку. Иногда наши подкопы встречались, мы сталкивались с франками в подземной тьме и принимались колоть друг друга штыками. Это были самые жуткие и страшные схватки, я счастлив, что попал в такую лишь раз. Случилась она в разгар лета, когда мы уже полностью укрыли траншеи и стреляли из амбразур и бойниц. Атаковавшие франки растащили часть наката, упали к нам в траншею, и мы во тьме кромсали, били и пинали друг друга, пока не свалились в изнеможении среди груды убитых и раненых. Понятия не имею, скольких я заколол штыком, кто из них были турки, а кто франки, не знаю, свой или чужой проткнул мне бедро, где до сих пор шрам.
