не сразу и сообразил, что это… комсомольский билет. С пожелтевшей фотографии, чуть-чуть улыбаясь, откуда-то издалека смотрели на него знакомые и в то же время незнакомые глаза. Лицо молодое, такое молодое, что Егор даже сощурился, отвел руку с билетом подальше. Но ошибиться было невозможно — это он, друг его юности, Васька Никишин. Его улыбка, его глаза. И фамилия разборчиво выведена черной тушью.
— Вась! Неужели?!.
Василий был чем-то занят в соседней комнате и не услышал. Егор продолжал рассматривать удивительную находку в одиночестве. Он не спеша стал читать и перечитывать первую страничку — от убористой строчки «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» до хитроумной завитушки-подписи районного секретаря.
За этим занятием и застал Егора Никишин.
— А это что за библиографическая редкость? — Никишин взял книжечку из рук приятеля. — Неужто в шкафу раскопал? Представить не можешь, как я рад! Целую вечность его не видел! Просто так в книгах и стоял, да?
— Просто так и стоял, зажатый другими древностями.
— Ну, ну, поаккуратней с формулировками!
— Прошу прощенья. Давай-ка глянем, как здесь дело со взносами обстоит? Глянем?
Приятели с самым серьезным видом уставились в бледно-голубые странички, испещренные цифрами, штемпелями, иероглифами подписей.
— Так, так, так… — басил Егор. — С тридцать восьмым ты, предположим, в расчете.
— Это я на «Серпе» работал еще.
— На «Серпе»? После ФЗУ?
— Точно.
— Прекрасно. А что делается в году одна тысяча девятьсот тридцать девятом?
Егор перевернул страничку и свистнул от удивления:
— Постой, постой, Василь Василич, тебя в должности понизили, что ли? Или вовсе уволили? Платил с восьмисот, а то и с тысячи, и вдруг…
— Ладно, ладно, дальше поехали. Забыл, сколько рядовой необученный получал? На табачок и взносы.
— Почему забыл? Просто вспомнить приятно — все-таки молодость. Солдатская, неуютная, может быть, но молодость, черт нас подери!
— То-то.
— Ну, с этим ясно. Сороковой? Ага! Тут, я вижу, ты в гражданку вернулся. Что ж так быстро, товарищ рядовой?
— Почему в гражданку? В первой учебной роте два годочка оттопал. Потом комсоставом заделался.
— Ах, вот оно что. Да, да, да… А вот и сорок первый, самый серьезный. Ну, тут все в ажуре вроде. И в сорок втором тоже, и в сорок третьем — до июля месяца включительно. Потом ты, товарищ командир, выбыл из комсомола. За неуплату членских взносов? Или по возрасту? Набрал в рот воды твой билетик — одни пустые листочки пошли..
Оба расхохотались. Потом вдруг приутихли. Егор, похлопав приятеля по плечу, сказал:
— Хорошо все-таки у Светлова: «и о том, что молодость уйдет, комсомольский маленький билет мой каждым членским взносом вопиет». Справедливо, а?
— Я больше «Каховку» люблю. В «Каховке» каждая строка — молодая.
— Как мы с тобой?
— Хотя бы. И даже еще моложе.
— Нет, правда, ты прислушайся только: «Комсомольский маленький билет мой…» Кстати, почему это он такой крошечный?
— Просто ты давно не держал в руках комсомольского билета.
Егор взял билет Никишина, повертел, повертел и снова, теперь уже совершенно безапелляционно, заявил:
— Поля отрезаны.
— Дотошный ты все-таки человек, Егор. Я бы таких ставил только в секретари, причем в бессменные.
— Опоздал с предложением — почти целых пять лет секретарствовал. Ты просто запамятовал важнейшую страницу в истории комсомола.
— Помню, помню. Это ваша светлость основательно подзабыла этапы моей жизни и деятельности. А я-то помню — секретарствовал. В институте. И как перед секретарем могу уж так и быть покаяться: точно, стриганул я однажды свой билетик. А вот ты догадайся — зачем?
Егор помолчал немного, потом спросил:
— В разведке бывал?
— Кто не ходил в разведку, тот войны не нюхал, я так считаю. А ты?
— Тоже.
— Ходил или считаешь?
— И считаю и ходил. Стало быть, билет обкорнал, чтобы всегда при тебе был? Чтобы в случае чего спрятать было легче? Так, что ли?
— Свидетельствую: голова у тебя еще светлая. Мало того что обкорнал, я его еще в кирзовое голенище зашил.
— Это что же, по уставу?
— Про устав меня только в Советском райкоме ВЛКСМ города Москвы спрашивали, когда принимали. Под городом Клинском про устав уже не вспоминали. К тому же я сам секретарем был вроде тебя. И взносы сам у себя принимал.
Никишин показал Егору свой многоэтажный автограф в колонке «Подпись секретаря».
— Убедился?
— Так точно. Значит, и в разведку с ним, в любое пекло?
— Сам знаешь.
Никишин рассказал другу, как однажды, находясь в окружении, он чуть не угодил в руки немцам и уже было разулся, чтобы разрезать сапог, но в последнюю минуту передумал, решил рискнуть и теперь, конечно, нисколько в этом не раскаивается, хотя тогда, сказать по правде, было сложновато.
— Мы накануне в деревню одну зашли, от Клинска верстах в сорока. Раненым перевязку хотели сделать, обсушиться малость. Бабы нас на околице встретили: «Родимые, касатики, вертайтесь скорее в лес: он на дню раз по десять стучит в каждую избу, партизан ищет. За школой повесил девять красноармейцев и одного в штатском. Сказал, если снимем — перевешает всех до единого. Вертайтесь в лес, мы вам сами кой-чего соберем — и поесть и портянок сухих». Мы ушли, а пока дожидались баб в лесу, все-таки послали разведку — проверить, так ли все, может, думаем, у женского пола глаза велики от страха.
— Вернулись наши — точно, говорят, девять и один. У каждого к руке комсомольский билет привязан.
— Та-ак… А бабы? Принесли, чего обещали?
— Ночью уже. И пожевать, и портянок, и самосаду еще. «Вот вам, сыночки, на дорогу». Только дорога та недлинной вышла совсем.
— Накрыли?
— Нет. Партизан повстречали. Целый отряд. Вооружение — во! Вместе в деревню воротились. Тех десятерых с воинскими почестями земле предали и с неделю оборону держали, пока сил, одним словом, хватило. А бабы, да старики, да дети вместо нас в лес. Им и десять комсомольских билетов отдали, сохранить велели.
— Сохранили?
— Думаю, да.
Егор и Никишин помолчали. Никишин достал из ящика стола сигареты, закурил, протянул пачку Егору:
— Кури.
— Спасибо. Ты же знаешь, я давно не курю.
— И махорку не стал бы?
— Ну, что говорить про махорку. Махорки не сыщешь теперь днем с огнем.
— Значит, закурил бы все-таки?
— Представь, под такое настроение затянулся бы разок.
Никишин выдвинул из стола еще один ящик, подал Егору сделанную из пулеметной масленки табакерку:
— Много лет не трогал, берег. Так и быть разговеемся ради такого случая.
Он погасил сигарету и вместе с Егором стал неловко свертывать «козью ножку».
Они сладко курили несколько минут, погруженные каждый в свои мысли. Два узких, едва прочерченных в ранних сумерках дымка где-то
