Последней из всех была выведена на средину собора перед обвинителем Амина. И когда этот обвинитель громко воскликнул: «Вы, Амина Вандердеккен, обвиняетесь…», в толпе за колоннами произошел страшный шум, борьба и смятение; служители инквизиции подняли свои секиры вверх, чтобы водворить порядок, но это не помогло; шум в толпе только увеличивался и, начавшись в задних рядах, теперь заметно приближался к тому месту, где стояли обвинитель перед своим аналоем и обвиняемая с сопровождавшим ее крестным отцом.
– Вы, Амина Вандердеккен, – снова возгласил обвинитель еще громче, стараясь своим голосов покрыть шум толпы, – вы обвиняетесь…
Но в этот момент на средину собора прорвался из толпы разгоряченный, взволнованный, почти обезумевший молодой человек и, порывистым движением обхватив осужденную, заключил ее в свои объятия, страстно прижимая ее к своей груди.
– Филипп! Филипп! – радостно воскликнула Амина, склонив голову к нему на плечо, причем колпак, украшенный языками пламени, скатился у нее с головы и покатился по каменному полу собора.
– Амина моя! Жена моя! Ненаглядная, обожаемая моя Амина! Так-то привел нам Бог встретиться с тобой! Клянусь вам, государи мои, она невинна! – обратился он в сторону великого инквизитора. – Отступите от нее, стражи, тюремщики! Прочь, говорю вам! – крикнул он людям, старавшимся вырвать Амину из его объятий и разлучить их. – Прочь! Или вы поплатитесь за это своими жизнями!
Но подобная угроза служителям и чинам инквизиции, подобное нарушение благочиния в храме не могли быть терпимы ни в коем случае. Присутствующие в соборе пришли в глубокое негодование; торжественность церемонии была нарушена.
Амина, которую держали двое фамилиариев инквизиции, все рвалась к мужу и кричала. Наконец Филиппу удалось-таки вырваться из рук державших его людей, нечеловеческим усилием он стряхнул их всех с себя разом; но едва только вырвался из их рук, как упал, словно подкошенный, на каменные плиты церкви к самым ногам Амины; кровь хлынула у него из горла, и он остался недвижим, как мертвый.
– О, Боже мой! Боже мой! Они убили его! Чудовища! Изверги! Убийцы! – кричала Амина. – Пустите меня, дайте мне еще раз обнять и поцеловать его!
В этот момент выступил вперед скромного вида патер; это был патер Матиас; лицо его было скорбно и выражало самую непритворную душевную муку. Он попросил стоявших поблизости вынести Филиппа Вандердеккена, которого в бесчувственном состоянии подняли на руки и понесли.
Амине прочли приговор, но она не слышала его; все у нее мутилось в голове, так что она не сознавала ничего, что происходило кругом нее; ее отвели обратно на ее место; и тут только силы и мужество изменили ей, и она принялась громко, неудержно рыдать; никакие уговоры, никакие угрозы не могли заставить ее замолчать или хотя бы только утихнуть.
Наконец церемония кончилась; все из собора стали расходиться; оставалось еще только последнее и самое страшное действие этой тяжелой драмы. Те обвиняемые, которые не должны были умереть, были отведены теперь обратно в тюрьмы инквизиции, а приговоренные к смерти должны были идти на площадь, расположенную на берегу реки, и принять там свою мученическую смерть.
Это была обширная площадь по левую сторону таможенного здания; здесь, как и в соборе, были приготовлены на высоких помостах два высоких трона: один для великого инквизитора, другой для вице-короля; последний в полном параде и со всею своею свитою шествовал во главе процессии, которую сопровождала несметная толпа народа. Тринадцать костров было приготовлено на площади, восемь для живых и пять для мертвых. Палачи были уже на своих местах: они или сидели на краю костра, или стояли подле в ожидании своих жертв. Амина не в состоянии была идти, сперва ее поддерживали фамилиарии, а потом подняли на руки и на руках донесли до предназначенного для нее костра. Когда ее поставили на ноги перед костром, к ней как будто снова вернулись все ее мужество и вся ее гордость; она смело и не задумываясь без посторонней помощи взошла на костер, скрестила на груди руки и прислонилась к столбу, к которому она должна была быть привязана. Теперь палачи по знаку великого инквизитора приступили к исполнению своих обязанностей. Тяжелыми цепями привязал палач хрупкое тело Амины к позорному столбу, обложил ее кругом мелкими сухими прутьями и ждал сигнала зажечь костер. Другие палачи проделали то же самое по отношению к своим жертвам. Подле каждого из осужденных стоял его духовник; Амина же с негодованием и презрением отгоняла каждого патера, который хотел подойти к ней.
Но вот патер Матиас, задыхаясь, едва держась на ногах, прорвался сквозь толпу.
– Амина Вандердеккен! Несчастная женщина! Если бы ты послушалась моего совета, этого бы не случилось. А теперь уже поздно; поздно спасти твою жизнь, но не поздно еще спасти твою душу! Брось свое упрямство и смягчи свое жесткое сердце. Воззови к Милосердому Спасителю, чтобы он принял дух твой… Покайся перед Ним в грехах твоих! Еще не поздно! Амина! – продолжал старик, заливаясь слезами. – Умоляю тебя! Заклинаю тебя всем святым, сними хоть эту тяжесть с моей души, примирись с Богом перед смертью!
– Ты говоришь «несчастная женщина»! – сказала Амина. – А я скажу «несчастный старик»! Страдания и муки Амины скоро окончатся, а ты еще долго будешь терпеть все муки ада! Несчастный был тот день, когда мой Филипп спас тебя от смерти; несчастная была та мысль и то чувство, которые подсказали ему оказать тебе поддержку и гостеприимство в нашем доме! Несчастной была та минута, когда я впервые увидела тебя! Пусть твоя совесть судит тебя! И я говорю вам, что не променяю эту ужасную смерть на те муки, какие испытаете вы в этой жизни и в будущей. Оставьте меня! Я умираю в вере своих отцов и отвергаю веру, которая допускает деяния, подобные этим!
– Амина Вандердеккен! – воскликнул обезумевший от горя старик, упав перед ней на колени и ломая в отчаянии руки.
– Оставьте меня, патер Матиас!
– Ведь остается еще всего одна минута. Именем Господа прошу!.. Воззови к Нему, к его неизреченной милости…
– Оставьте меня, я вам сказала: эта последняя минута по праву принадлежит мне!
Несчастный старик отвернулся, и горькие слезы продолжали бежать по его бледным впалым щекам; он был действительно глубоко несчастен.
Старший палач стал теперь опрашивать духовников, в мире ли с Богом умирает осужденный, и если духовник давал утвердительный ответ, то вокруг шеи осужденного и столба, к которому он был привязан цепями, палач пропускал веревку, и несчастный был придушен прежде, чем пламя успевало коснуться его. На этот раз все осужденные получили это снисхождение, кроме Амины.
Когда главный палач обратился с обычным вопросом к патеру Матиасу, тот ничего не ответил, только покачал головой.
Палач отвернулся. Минуту спустя патер Матиас разыскал его и, незаметно дернув за рукав, прошептал, запинаясь, дрожащим от слез голосом:
– Не дайте ей мучиться долго!
Палач утвердительно кивнул головой и отошел в сторону.
Великий инквизитор подал знак, и костры зажгли все одновременно. По просьбе старого патера палач Амины подкинул несколько охапок мокрой соломы на ее костер; от соломы пошел густой удушливый дым, в котором она одурманилась и задохлась прежде, чем пламя успело коснуться ее.
