на сердце, заявить, что ничего позорного в проигрыше Сарафанникову нет.
— К мировому! — снова завопил Сапега. — Бороться! — и начал снимать пальто и пиджак.
Директор, нелепо выглядевший в борцовском костюме, призвал его к спокойствию.
— Раз вы борец, вы прекрасно знаете, что я не имею права допускать эту борьбу без разрешения исправника. Если разрешат — завтра, пожалуйста… Кроме того, учтите, что вы собираетесь слишком много форы получить у господина Сарафанникова: он сегодня поднимал штангу, гнул железо, поднимал оркестр и даже боролся. Ему нужен отдых.
— К мировому!
— Это дело ваше. Меня ваши взаимоотношения не касаются. А афишу с собой привёз господин Сарафанников, я за неё не отвечаю. Разбирайтесь с ним сами. А если хотите бороться — завтра я получу разрешение.
Как Сапега ни кипятился, Бороданов стоял на своём.
Никита смотрел на них, и ему казалось, что оба они уже не играют, а ссорятся всерьёз. Но вот разошлась возбуждённая публика, и Сапега залился смехом, довольно потирая руки.
— Ну, как? — хвастливо спрашивал он артистов и восклицал: — Матка боска, какой будет завтра сбор! Неслыханный будет сбор! Готовьте контрамарки! Люди завтра забьют все проходы в вашем цирке. Директор со всеми вами расплатится, да и нам с Сарафанниковым кое–что перепадёт… Но весь эффект именно в том, чтобы завтрашняя победа досталась мне… Это так подогреет собравшихся, что они согласны будут заложить жён и детей, лишь бы попасть в цирк!
— Нет уж, — упрямо сказал Никита, — первый я не лягу.
Как его Сапега ни уговаривал — стоял на своём. Положил он его под восторженный стон публики буквально на третьей минуте, а в раздевалке заявил:
— Завтра тоже положу.
— Ты рехнулся! Матка боска, он рехнулся!
— Ничего не рехнулся. А ложиться не буду, и всё. Вон вы сами в афише писали, что я победил…
— Так в афише мы нарочно, чтобы заинтриговать публику…
— Ну вот, не нарочно вы меня и положите.
— Иезус — Мария! Он сошёл с ума!.. Ты же без денег тогда останешься!
— Ну и пусть. Честь дороже денег.
Сапега побежал жаловаться Бороданову, а Никита подумал: «Голова два уха, не понимает, чему меня Ефим Николаевич учил». После принятого решения сразу стало легче. Огорчал лишь предстоящий разговор с Бородановым.
Однако всё разрешилось просто. Директор сказал:
— Аллах с ним. Только бы тебе не надо было предупреждать его, а положить на манеже… И сбор был бы, да и проучил бы ты его… Сам боролся — понимаю, что честь бывает дороже денег…
Сапега сбежал, а публика чуть не разнесла из–за этого цирк. Всё это сделало Никиту популярным, мальчишки бегали за ним толпой. Но цирк снова начал пустовать.
Сидя над кружкой пива, задумчиво почёсывая щёку, Бороданов сказал Никите:
— Коммерсант из тебя не выйдет… А ошибку исправлять придётся… Быка достанем — будешь бороться.
Никита молчал, обдумывая предложение.
Бороданов пил пиво, уговаривал.
Только мальчишеское самолюбие заставило Никиту решиться на этот шаг. Он сам это понял, когда в нелепом костюме тореадора стоял посредине арены. Публика настороженно молчала. «Скорее бы уж», — тоскливо подумал он. За кулисами послышался рёв быка, зрители заволновались, испуганно поглядывая на выход. Оркестр грянул марш из оперы «Кармен», и под его звуки, взрывая землю копытом, на манеж выбежал огромный зверь; шестеро униформистов сдерживали его за цепь; она натягивалась, дёргала железное кольцо, продетое в его морду, причиняла ему боль.
Бык вращал налитыми кровью глазами — не понимал, чего от него хотят.
Музыка неожиданно смолкла, служители ослабили цепь, и Никита шагнул к быку. Но животное не подпускало его к себе, оно рыло землю ногой, дрожало от возбуждения. Затем, нагнув голову, бросилось на Никиту. Цепь, лежавшая на земле, натянулась, борец схватился за острые рога зверя, но сразу же отлетел в сторону.
Публика закричала, затопала, засвистела.
Бык продолжал рваться из рук дюжих мужиков, с морды его хлопьями падала пена, глаза сделались багровыми.
Никита снова шагнул к нему, но на этот раз чуть не напоролся на рог. Бык озверел; казалось, служители не смогут его удержать. Никита весь собрался и, сделав выпад, снова вцепился в два широкостоящих рога, но животное мотнуло головой, и он пролетел по воздуху и, перевернувшись, неловко упал на спину.
Раздался смех:
— Это тебе не с паном бороться!
— Трус!
Прикладывая ко рту ободранные руки, тяжело дыша, Никита, как одержимый, пошёл вперёд. Ни в одной из схваток он ещё не испытывал такого чувства: «Лучше умереть, чем быть осмеянным». Шаг за шагом он приближался к разъярённому зверю, растопырив руки, стремясь встретиться с ним взглядом. «Если бы они догадались натянуть цепь во время моего броска», — мелькнула мысль, но в это время огромная морда оказалась рядом, Никита схватился за рога и — о радость! — начал ломать шею бугая. Испытывая нечеловеческое напряжение и торжествуя уже победу, он неожиданно для себя вновь отлетел в сторону, ударился головой о барьер.
Снова грянул смех, но его покрыл истеричный вопль женщины:
— Перестаньте!
Её поддержала другая:
— Не надо! Не надо!
Ничего не видя и не слыша, обливаясь кровью и потом, Никита снова пошёл навстречу четвероногому противнику.
— Прекратить! Варвары! Убийцы! Что вы делаете! — раздались крики.
В первом ряду две женщины упали в обморок, третья билась в истерике.
Дежурный пристав с нарядом городовых ринулся на арену.
— Именем закона я прекращаю представление!
Никита отбросил в сторону городового, как самого его до этого отбрасывал бык, и, закусив губу, уставившись сумасшедшим взглядом на зверя, пошёл вперёд.
— Взять! — приказал пристав, и городовые кинулись на спину Никите, заламывая его руки.
— Пустите! — кричал он. — Вы не имеете права! Я положу!.. Всё равно!.. Пустите!..
Ему скрутили руки, утащили с манежа. Больших трудов Бороданову стоило успокоить его. Директор увёл его к себе на квартиру, весь вечер рассказывал о том, как сам в молодости боролся с быками. Никита всё ещё время от времени вздрагивал, недоумённо рассматривал забинтованные ладони. Потом пообещал угрюмо:
— Жив не буду, а положу всё равно.
И когда поджили раны на руках, своё слово сдержал. В течение месяца он положил двух быков, а в конце июля Бороданов наполовину расплатился с артистами и отбыл с ними в Кишинёв.
50
Однажды за кулисы к Никите пришли трое юношей в гимназической форме. Стеснительно переминаясь с ноги на ногу, они сказали, что хотели бы посоветоваться с ним относительно занятий тяжёлой атлетикой.
Один из них — высокий, широкоплечий — признался застенчиво:
— Я немножко с гирьками вожусь.
Никита указал ему на гири,
