любого подростка.
Ветер вдруг донес праздничные крики, хохот и залихватские взвизги баяна. Семен словно очнулся от сладкого сна.
— Заспятся завтра до полдня, — прошептал он с болью и злобой ко всем этим, не ко времени беспечно праздничающим людям.
Дома при лампе он взглянул на барометр — и задрожал: стрелка понижалась к буре.
— Как зарядит дождище на неделю, пиши пропало. Вот тебе и дорогая порода!
Яблоневая аллея вдруг предстала его воображению залитой дождем, с намокшими плодами; собрать их мокрыми — значит сгноить!
— Что же я стою-то?.. Надо завтра же с зари убирать, и то урожай загубим! Медлить нельзя! Людей надо сзывать, людей! Будет, попировали, расходись спать! Завтра рано зазвоним на работу… Расходись! — одиноко бушевал он, ходко вышагивая по пыльной дороге.
Семен протолкался сквозь жарко дышавшую в сенях у порога толпу любопытных и, задыхаясь, вышел на середину комнаты.
— Ой! Какой гостенек-то пришел! — крикнул, поперхнувшись, дедунька и стащил за собой с лавки сидящего рядом старого Опенка. — Выпить председателю! Ублажить!.. Ах ты, господи!..
Стукаясь лысыми потными головами, дедунька Никодим Филиппыч и Опенок совали в руки Семену расплескивающийся стакан.
— Выкушай, батюшка!.
Семен выбил стакан из их пьяных рук и крикнул соленым матросским басом:
— Здорово, приятели! А не пора ли, гости, до дому? А не надоели ли вам, гости, хозяева?..
Устинья дико ахнула от изумления и затопала навстречу председателю.
— Чего тебе? Мой дом, мои гости!.. Или за стол садись, или назад катись!
Семен решительно отмахнулся.
— Нет, пока на ногах останусь.
— Тогда нечего у людей время отнимать! — рассвирепела Устинья. — Играй! — Она снова затопала и яростно заиграла кулаками, словно это были голосистые бубенцы. — Играй, Борька, не слушай флотского… Играй!
— Помолчи! — и Семен простер руку.
— Флотска-ай! — рявкнула Устинья.
Но он молча отвел ее рукой, как колючую ветку на дороге.
— Товарищи, которые из бригад, ребята молодые, яблоко снимать надо! Барометр на ближайшее время показывает бурю, надо срочно урожай снимать, а то он погибнет! Сейчас первый час ночи, а утром ранехонько начнем звонить на работу. Обращаюсь к вашей совести, товарищи колхозники. Мы живем не в республике гулящей, а в трудящей… Предлагаю всем членам колхоза отправляться по домам.
— Флотска-ай, — завыла Устинья, — обалдел ты вовсе!.. В чужом-то дому?
Устинья, вдруг разъяренно засверкав глазами, пошла на Семена, как на смертельного врага, с которым наконец-то добилась вожделенной схватки.
— Катись отсюдова! Душу ты мне вымотал, дьявол!.. Гости, завтра утречком на подогрев пожалуйте… Ефим, Ефим, муж богоданный… приглашай гостей, навеличивай… Ну? Чего ты молчишь, шестипалый!.. Связалась я с дураком, головушка бедная… За мужнишкину башку извинения прошу, гости дорогие!
Но бушевала она уже от бессилия. Драки с Семеном не вышло: он усмехнулся, сложил на груди руки и глянул на нее, как на зверя, лишенного зубов и когтей. Тогда она привычно взялась за мужа и вдруг, заметавшись, с ужасом убедилась, что муж не торопится на ее зов.
— Ефимка!.. — выкрикнула она, задохнувшись от нежданного и тяжкого изумления. — Приглашай гостей-то, потчуй, кланяйся…
Но это был не приказ, а скорее крик о помощи.
— Нет, ты постой, — незнакомо сказал муж. — Нет, ты постой, неправильно это выходит…
Сейчас пронзительный голос жены не вызвал в нем обычной оторопи и желания поскорей угодить ей. Напротив, в первую минуту Ефим был поражен: как могла она, жена его, произносить сейчас такие слова, которые шли вразрез с недавно и впервые в жизни приобретенным им у людей уважением? Она не знала, что он заключил договор на соревнование с Петрей Радушевым, что в таком важном деле стыдно лицом в грязь ударить. А для нее это ничуть не важно; больше того: эта женщина будет рада его сраму — ведь он только «мужнишка». Он от нее ни разу спасибо не слыхал, а надо бы: от большой любви он не побрезговал, взял ее сразу с приплодом, спас ее от позора и вот что он получил за это? Она всю жизнь шла коренником, держала его в черном теле, прославила его за дурака и неумеху. А сама — ленивая, раздобревшая на его труде, тупая, да еще и пьющая баба. Ефим вдруг понял, что поддаться ей сейчас и изменить Семену, который совершенно прав в своей заботе, — значит потерять уважение людей, которого ему так не хватало всю жизнь.
— Нет, — сказал Ефим, уже выйдя из-за стола, — гостей на подогрев звать не придется. Ежели мы обещали насчет работы и подписку дали, значит, надо по чести слово свое держать. Утром на работу выйти рано, — ведь урожай нужно спасать, граждане-товарищи!.. Да и верно, соседи, поздно уж — аж скулы сводит…
И Ефим вдруг зевнул смачно, во весь рот, без зазрения совести.
— Бессовестный! — только и нашлась Устинья.
Как весенняя льдина, на глазах у нее крошилась и уплывала в темную даль многолетняя ее власть над Ефимом.
— А уж вам, молодые люди, и подавно пора по домам — на вас же первая надежа! — решительным голосом сказал Ефим и, указав на Валю и Николая, добавил: — Да вот жених и невеста у нас… уже приустали…
Он хотел было пошутить, как полагается на свадьбах, но Валя поняла его по-своему:
— Я, дядя Ефим, завтра со всей охотой пойду…
Она предчувствовала тяжелую ночь с ревнивыми упреками мужа. Избавиться от этого ужасного унижения не было никакой возможности, но зато потом было где скрыться от стыда за неудачное начало самостоятельной жизни: в бригаде некогда зря чесать языки и пялить глаза на чужие дела. Поэтому сейчас Валя, кроме всегдашнего уважения к Семену, остро и горько ощущала, как независим председатель от всей этой праздничной сутолоки и скрывающихся за ней домашних бед и происшествий, от которых в один вечер можно состариться на десять лет. Так именно, считала она, произошло и с ней. Она уже устала думать о своей непонятной вине, а еще больше устала пугаться мужнина лица: оно мученически искажалось, как будто на него капали горячим воском.
И как к единственному прибежищу, Валя потянулась к Семену и ко всему тому, что стояло за ним.
— Семен Петрович, не беспокойтесь! Я буду на месте к сроку. Даже обязательно буду! — Набравшись духу, она, от волнения не узнавая знакомых лиц сверстников, обвела дрожащей рукой весь притихший круг. — Да и они вон все, думаю, тоже постараются… вместе ведь все работаем.
Среди молодежи прошел шумок: от виновницы торжества такой решимости не ожидали, и спорить тут не пришлось.
— Верно, Валя! — благодарно крикнул Володя Наркизов. — Айда, ребята, сматывайся!.. Завтра, нет, вернее, сегодня через
