…Окружены его дворцыБлагоуханными садами,Лазурью блещут изразцы,Убраны стены янтарями;В полдневный зной приют и теньДают навесы, шёлком тканы,В узорных банях ночь и деньШумят студёные фонтаны…[17]
Капитан говорил, что мы будем на месте меньше чем через месяц. Вот уже полтора месяца мы идём, голодные и немытые, а земли даже не видно. Полыней с каждым днём становится всё больше, ропаки напоминают если не леса, то рощи. Через эти ледяные рощи нам приходится пробивать дорогу топорами. Лёд, правда, всё чаще попадается молодой – белый и не такой твёрдый. Как-то штурман заметил на льду песок и страшно обрадовался, как будто напал на золотую жилу. Правда, очень скоро эта радость от встречи с песком опять сменилась тоской и тревогой. Сначала выяснилось, что оба компаса у нас испорчены. Поскольку компасы едут в моих нартах, то я не на шутку перепугалась, что как-нибудь их испортила. Но штурман заверил, что не во мне дело. Остался маленький компас на бинокле, но штурман почему-то и ему не очень-то доверяет. Сделать определение не получалось – горизонт всё время затянут. И мы брели наобум, ориентируясь на штурмана, который неизвестно на что ориентировался. А потом вдруг к испорченным компасам добавилась цинга – двое стали плевать кровью. Штурман устроил им осмотр и подтвердил: цинга. А все наши лекарства – хина, немного сушёных ягод и постоянное движение.
Ну и наконец, разбирая провизию, мы выяснили, что запасов у нас остаётся – самое большее – на две недели. А что потом? Этого никто не знает. Единственное, что заставляет нас идти вперёд – это вера штурмана в успешный исход дела. Глядя на него, мы все верим, что скоро будем стоять на твёрдой почве.
В наших условиях любая мелочь превращается в грандиозное событие. Увидели песок – радость, заканчивается суп Скорикова – беда. Штурману удалось наконец сделать два определения и даже установить, что мы продвинулись на юг. В то же время Раев подстрелил огромного медведя. Наверное, если бы даже мы дошли до полюса, то не ликовали бы так же. Правда, вокруг слишком много мелочей, чтобы портить нам настроение. А потому ликование наше было недолгим. Нас хватило на то, чтобы как следует наесться и выспаться. Потом у всех расстроились желудки, и радость закончилась.
Представьте только смертельно усталых, полуголодных и давно немытых людей, да ещё с расстроенными желудками, ставших рассадниками паразитов, почти гниющих заживо, и вы поймёте, что за ужасную жизнь мы ведём. А самое странное, что ведём её по доброй воле.
В начале июня штурман сказал, что нас, судя по всему, сносит на W. А это значит, что путешествие наше может растянуться на неопределённое время. Но не успели мы приуныть, как Раев убил ещё одного медведя, и мы снова возликовали. Штурман тоже был очень доволен и даже сказал, что несмотря на дрейф, земля, возможно, где-то рядом. Это видно по оживлению вокруг: стало больше чаек, нырков и глупышей, тюлени появляются то и дело, стали захаживать к нам медведи.
– Определённо, – сказал довольный штурман, – оживление заметное…
Теперь все мы при каждом удобном случае смотрим на S и SO в надежде увидеть землю. Глаза почти у всех по-прежнему то слезятся, то покрываются плёнкой, но сквозь слёзы и плёнку мы высматриваем на горизонте неподвижные пятна. В один из таких дней, словно специально, чтобы мы ничего не могли рассмотреть, налетел ветер и поднял метель с мокрым снегом. Это в июне-то месяце!
Два дня мы сидели в палатке, отчего лёд под нами начал подтаивать, и мы оказались в луже – как-никак лето. Если бы Вы только знали, как пахнут два десятка мокрых малиц! И что чувствуешь, когда некуда скрыться от этого запаха…
На третий день палатку пришлось передвигать. Но поскольку ветер не унимался, то перемещение палатки растянулось почти на весь день. Наутро мы опять проснулись в луже. Малицы и пимы насквозь у всех мокрые. Ещё хуже запаха этих шкур – сидеть в мокрой одежде, которую штурман называет “компрессом”. Удивительно, как это никто из нас до сих пор не свалился в лихорадке после всех “купаний” и “компрессов”. Только к вечеру четвёртого дня ветер начал стихать. Мы снова передвинули палатку, переоделись и развесили сушить промокшую одежду.
А на другой день штурман, провозившись порядочно с определением, навёл бинокль на OSO и застыл. Смотрел-то он всюду, но почему-то взгляд его приковал именно OSO. Потом он оставил бинокль и ушёл заниматься лотом. Я же решила полюбопытствовать, что там – на OSO.
В бинокле показался мглистый горизонт и два неподвижных розоватых облачка. И сколько бы я ни смотрела на эти облачка, форму и положение они не меняли. И вдруг я поняла, что вижу не облачка, но острова. То же самое, я уверена, думал и штурман, иначе он не застыл бы с биноклем. Штурман не из тех, кто подолгу любуется в бинокль облаками. Особенно сейчас, когда по-настоящему любоваться мы готовы только землёй. Вот штурман и любовался. Пока он молчит, желая, возможно, получить подтверждение и убедиться окончательно. Но я уверена, что перед нами земля. Сегодня я опять после штурмана смотрела в бинокль. Горизонт очистился, и “облачка” стали чуть отчётливее. Форму и местоположение они по-прежнему не меняют. Штурман даже ночью несколько раз выходил из палатки посмотреть в бинокль. А раз он всё смотрит и смотрит, значит, видит то же, что и я.
Итак, перед нами – земля. Осталось добраться до неё и высадиться. Тогда для нас начнётся совершенно новая жизнь. Тому, кто не знает, что такое не видеть землю почти два года, невозможно передать чувства, вызываемые одним только видом земной тверди.
На этом я заканчиваю своё длинное письмо, дорогой мой Аполлинарий Матвеевич. Надеюсь, что больше не буду писать Вам писем на льду. Возможно, следующее письмо я напишу, упираясь ногами в землю. А пока обнимаю Вас.
