Старый Джолион пропустил это замечание мимо ушей.
– Как Эмили? – спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжал: – Я заехал по делу Босини. Говорят, этот дом, который он выстроил, стал вам обузой?
– Первый раз слышу, – сказал Джемс. – Я знаю, что он проиграл дело и, наверное, разорится теперь.
Старый Джолион не преминул воспользоваться этим.
– Да, наверно, – согласился он, – но если Босини разорится, «собственнику», то есть Сомсу, это недёшево станет. Я думаю вот о чём: раз уж он не собирается жить там…
Поймав на себе удивлённым и подозрительный взгляд Джемса, он быстро заговорил дальше:
– Я ничего не желаю знать; вероятно, Ирэн отказалась туда ехать – меня это не касается. Я подыскиваю загородный дом где-нибудь поближе к Лондону, и если ваш подойдёт, что ж, может быть, я его и куплю за разумную цену.
Джемс слушал с чувством сомнения, недоверия и облегчения, к которым примешивался и страх – а не кроется ли тут чего-нибудь? – и остаток былой веры в порядочность и здравый смысл старшего брата. Волновала его и мысль о том, насколько старому Джолиону известны последние события и от кого он мог узнать о них. И в нём зашевелилась слабая надежда: если бы Джун порвала с Босини, Джолион вряд ли захотел бы помочь ему. Джемс не знал, что и подумать, но, не желая показывать своё замешательство, не желая выдавать себя, сказал:
– Говорят, ты изменил завещание в пользу сына?
Никто ему этого не говорил; Джемс просто сопоставил два факта: встречу со старым Джолионом в обществе сына и внучат и то, что завещание его уже не хранилось в конторе «Форсайт, Бастард и Форсайт». Выстрел попал в цель.
– Кто тебе сказал?
– Право, не помню, – ответил Джемс, – я всегда забываю фамилии, знаю только, что слышал от кого-то. Сомс истратил кучу денег на этот дом; вряд ли он захочет продавать его по дешёвке.
– Ну, – сказал старый Джолион, – если Сомс воображает, что я стану платить бешеные деньги, она сильно ошибается. Я не имею возможности так швыряться деньгами, как он. Пусть попробует продать с торгов, посмотрим, сколько ему дадут. Говорят, это такой дом, который не всякий купит.
Джемс, в глубине души разделявший это мнение, ответил:
– Да, это вилла. Сомс здесь; если хочешь, поговори с ним.
– Нет, – сказал старый Джолион, – это преждевременно; и вообще вряд ли у нас что-нибудь выйдет, судя по такому началу.
Джемс струхнул: когда речь шла о точных цифрах коммерческой сделки, он был уверен в себе, так как имел дело с фактами, а не с людьми; но предварительные переговоры, вроде тех, которые велись сейчас, нервировали его – он никогда не знал, где и как нужно остановиться.
– Я сам ничего не знаю, – сказал он. – Сомс мне никогда ничего не рассказывает; я думаю, он заинтересуется этим; весь вопрос в цене.
– Вот оно что?! – сказал старый Джолион. – Ну, мне одолжений не нужно!
И сердито надел цилиндр.
Дверь отворилась, появился Сомс.
– Там пришёл полисмен, – сказал он, криво улыбнувшись, – спрашивает дядю Джолиона.
Старый Джолион сурово посмотрел на него, а Джемс сказал:
– Полисмен? Ничего не понимаю. Впрочем, ты, верно, знаешь, – добавил он, подозрительно глядя на старого Джолиона. – Поговори с ним.
Полицейский инспектор стоял в холле и вялыми бесцветными глазами посматривал из-под тяжёлых век на прекрасную старинную мебель, которую Джемс приобрёл на знаменитой распродаже у Мавроджано на Портмен-сквер.
– Брат ждёт вас, – сказал Джемс.
Инспектор почтительно приложил два пальца к фуражке и прошёл в комнату.
Джемс посмотрел ему вслед, почему-то заволновавшись.
– Что ж, – сказал он Сомсу, – надо подождать, узнаем, что ему надо. Дядя говорил со мной относительно дома.
Он вернулся вместе с Сомсом в столовую, но никак не мог успокоиться.
– Что ему понадобилось? – снова пробормотал он.
– Кому? – спросил Сомс. – Инспектору? Он был на Стэнхоп-Гейт, его послали сюда – вот все, что я знаю. Не иначе, как дядин «сектант» проворовался.
Но, несмотря на внешнее спокойствие, Сомсу тоже было не по себе.
Через десять минут появился старый Джолион.
Он подошёл к столу и молча остановился, поглаживая длинные седые усы. Джемс смотрел на него с открытым ртом: он никогда ещё не видел брата таким, как сейчас.
Старый Джолион поднял руку и медленно сказал:
– Босини попал в тумане под колеса, раздавлен насмерть, – и, переведя на брата и племянника свой глубокий взгляд, добавил: – Ходят слухи о самоубийстве.
У Джемса отвисла челюсть.
– Самоубийство? Почему?
Старый Джолион сурово ответил:
– Кому же это знать, как не тебе с сыном!
И Джемс смолчал.
У всех людей преклонного возраста, даже у всех Форсайтов, было много тяжёлых минут в жизни. Случайный прохожий, который видит их закутанными в пелену обычаев, богатства, комфорта, никогда бы не заподозрил, что и на их пути ложатся чёрные тени. У каждого человека преклонного возраста – даже у сэра Уолтера Бентема – мысль о самоубийстве хоть раз, а возникала где-то в преддверии души, останавливалась на пороге, и только какая-нибудь случайность, или смутный страх, или последняя надежда не позволяли ей переступить его. Трудно Форсайту окончательно отказаться от собственности. Трудно, очень трудно! Редко идут они на такой шаг, может быть, даже никогда не идут; и всё же как близки подчас бывают они к этому!
Даже Джемс! И вдруг, запутавшись в вихре мыслей, он воскликнул:
– Стойте! Я же читал вчера в газетах: «Несчастный случай во время тумана». Никто не знал его фамилии!
В смятении он переводил глаза с одного лица на другое, но инстинктивно не хотел ни на одну минуту поверить слухам о самоубийстве. Он не осмеливался допустить эту мысль, которая противоречила всем его интересам, интересам его сына, интересам всех Форсайтов. Он боролся с ней; и так как натура Джемса всякий раз совершенно бессознательно отвергала то, что нельзя было принять с полной гарантией безопасности, он мало-помалу превозмог свои страхи. Несчастный случай! Ничего другого и быть не могло!
Старый Джолион прервал его размышления:
– Смерть наступила мгновенно. Весь вчерашний день он пролежал в больнице. Никто не мог опознать его. Я сейчас еду туда; тебе с сыном тоже следует поехать.
Приказание было выслушано молча, и старый Джолион первым вышел из комнаты.
День был тихий, ясный, тёплый, и на Парк-Лейн старый Джолион ехал, опустив верх кареты. Он сидел, откинувшись на мягкую спинку, и курил сигару, с удовольствием примечая и крепкую свежесть воздуха, и вереницы экипажей, и сутолоку на тротуарах, и необычайное, совсем как в Париже, оживление, которое в первый хороший день после туманов и дождей царит на лондонских улицах. И он чувствовал себя счастливым, а такого чувства у него не было все эти месяцы. Разговор с Джун уже за плечами; скоро он будет жить вместе с сыном, вместе с внучатами, что ещё важнее. (С молодым Джолионом у него было назначено свидание на это же утро во «Всякой всячине», надо ещё раз поговорить о делах.) Испытывал он и приятное оживление при мысли о предстоящем разговоре с Джемсом и «собственником» по поводу дома, о предстоящей победе над ними.
