Книга Остановленный мир - Алексей Макушинский

Трамвая не было, и вызванное такси упорно не приезжало. Я должен был ночевать у Виктора в Заксенгаузене, а Виктор у Тины; не знаю, помирились они в ту ночь или нет. Виктор жил в той же крошечной квартирке, где поселился в свое время, переехав во Франкфурт из Эйхштетта, квартирке, замечательной своей близостью к так называемому Музейному берегу, по которому так часто ходил он, бегал, ездил на велосипеде, замечательной и своим видом на все те же, всегдашние, во Франкфурте неизбежные небоскребы, который (вид) открывался, впрочем, не из окна (открывайся он из окна, квартира стоила бы в два раза дороже), но (что тоже дорогого стоит) за ближайшим углом, за поворотом на соседнюю улицу. Была банальная европейская кухня, банальнейшие шкафчики, полочки; узкий и темный коридор с маленькой книжною полкою; огромный стенной шкаф в прихожей, где висели Викторовы банкирские костюмы, рубашки, вообще как будто все его имущество и богатство; и пустая, японская, дзенская единственная комната, выложенная настоящими (не знаю, где Виктор раздобыл их в Германии), из тростника и рисовой соломы, татами, причем, если правильно понял я, выложенная по всем законам выкладыванья татами (короткие стороны двух прямоугольников примыкают к длинной стороне третьего…); комната, где кроме этих татами, на этих татами, обнаружился лишь аскетический, страшно жесткий матрас у одной стены (такой жесткий, что, едва улегшись в приготовленную мне Виктором постель, тут же вскочил я, понимая, что ни я сам не выдержу, ни спина моя не выдержит подобной аскезы); и у стены противоположной черный квадратный мат, на нем черная круглая подушка для, понятное дело, дза-дзена. Не сразу заметил я в углу, скрываемом отворявшейся внутрь дверью, на черной тумбе ту музыкальную систему, дорогую и хромовую, которую несколько лет назад купил он, как мне же потом рассказывал, в пору своего, теперь уже, похоже, утихшего, если не вовсе прошедшего увлечения колумбийской кумбией и классической оперой, Массне, Сезарией Эворой; колонки оказались поскромнее все-таки Хэмфриевых. И больше ничего не было в этой комнате; то есть буквально, вообще ничего; буддистское Ничто, перенесенное в повседневность. Хотел бы я жить так? Я не знаю, но мне это нравилось. Отбросить все лишнее; свести жизнь к необходимым вещам. Был дзенский круг на голой, белой стене у матраса; большой дзенский круг в черной рамке под стеклом; явно не репродукция, купленная в сувенирной лавке, на ходу, на бегу, но подлинный дзенский круг с крошечными, в нижнем левом углу листа, иероглифами, быть может, подумал я, подаренный Виктору знаменитым каким-нибудь роси, не Шиничи, конечно же, Хисаматсу, но, например, Китагавой; такой дзенский круг, каким ему и полагается быть, со следами широкой кисти, брызгами черной туши, не совсем замкнутый, впускающий в себя все ту же непобедимую пустоту. Еще была перед дза-дзенской подушкой из темной бронзы очень красивая и тоже, наверное, очень дорогая статуэтка – не Будды, вот что удивительно, но бодхисаттвы Манджушри – или, по-японски, Мондзю – с коротким мечом в поднятой длинной руке, мечом, рассекающим наши иллюзии, соблазны и заблуждения, рассекающим, в итоге, и наше я, нашу самость и личность. Я снова спросил себя (свое я), хотел бы я (хотело бы оно) каждый вечер, каждое утро сидеть пред лицом меченосной, эго-убивающей статуи; подумал, что, наверное, нет, не хотел бы; но велик был соблазн в четыре часа пополуночи, после всего выпитого вина и всех плясок с бляндинками, сесть на Викторову подушку, просидеть на ней хоть двадцать минут, не зажигая лампы, в отсветах фонарей, в снежном сумраке городской неглубокой ночи. Последние дураки еще пускали свои петарды где-то у Майна; в конце концов и они успокоились. С почти забытою остротою почувствовал я в этой пустой комнате, в одиночестве и опьянении ночи (в понемногу выходившем из меня опьянении, все плотней обступавшем меня одиночестве) тихо-неодолимое обаяние дзена (которым давно уже бросил, в сущности, заниматься, предпочтя сатори стихи и просветлению прозу); его вечную, не отменяемую никакими нашими предпочтеньями правду. Вы спите, а вам надо проснуться, говаривал некогда Боб, повторяя бесчисленных учителей. У вас есть шанс – проснуться. Затем и дана вам жизнь, чтобы вы в ней – проснулись. Проснуться сейчас (я думал), вот прямо сейчас, вот этой ночью, на Викторовой подушке. Это мой последний шанс, потому что любой шанс – последний. Любая ночь – последняя ночь. И каждая минута – последняя. Если прямо сейчас проснуться, тогда она выпадет из череды всех прочих минут, тогда время остановится, цепь разорвется. И почему бы не проснуться мне – прямо сейчас, после плясок с бляндинками? Разве что-то удерживает меня? Зачем откладывать? Чего еще ждать? Ракет не слышно; мир засыпает. А я просыпаюсь; прощайте.