Ничего, мне не жалко спросить:
— Почему ты так решил?
— Периферийные тебе не разъяснили?
Мелкая шпилька, меня она не задевает. Он должен ответить: наверняка же придумал что-то действенное и остроумное, и не перед кем похвастаться, некому оценить, не с кем поделиться — для этой цели существую только я. Самовлюбленный, жадный и безнаказанный юнец: один его хронос, внутри которого мы сейчас находимся, его сумасшедше замедленное правительственное время сжигает чертову прорву экво, уж я-то знаю. Эженова молодость стоит мне едва ли не дороже, чем весь плебс-квартал с его жратвой и одноразовыми шмотками вместе взятый. А я бился над загадкой расщепления эквопотока: да он попросту уводит его часть себе лично, точь-в-точь как Игар, взломавший код, чтобы украсть несчастных семь тысяч. Мальчишки есть мальчишки.
Впервые за все мое новое стоячее время вспоминаю Игара. Естественно, тот мальчишка мне почти чужой, даром что правнук, тогда как с этим я практически не расставался всю жизнь, спорил с ним, проверял на нем любую мысль, несмотря на то что давно и прочно его похоронил. Беспросветные идиоты работают все-таки в этом Периферийном ведомстве: выманивали меня сюда, как на блесну, на бедного Игара, хотя им всего-то и стоило намекнуть, что Женька Крамер жив. И неплохо сохранился.
Хотя, с другой стороны, они могли просчитать. Не исключено, что все это им зачем-то нужно — эффект внезапности, мое скрываемое даже от себя самого беззащитное изумление.
— Знаешь, в чем твоя главная ошибка, Эб? — вдруг негромко спрашивает Эжен.
— Недооценил тебя?
Он пропускает иронию мимо:
— Ты встроился в систему. В ту, которую создали без тебя. Принял чужие правила, существуешь в чужих рамках. Понятное дело, тебе тесно. Внутри твоего дурацкого хроноса.
— Ничуть не более дурацкого, чем твой.
— А вот не сравнивай, — в его голосе прорезается запальчивость. — Я-то не встраивался. Я создал свою систему, сам ею распоряжаюсь, сам варьирую. Вы привыкли думать, что Мир-коммуна — это серая толпа, однородная масса…
Порываюсь ввинтить издевательскую поправку — «плебс-квартал», — но Женька говорит слишком быстро и горячо для нашего с ним времени, и я отстаю, не успеваю.
— …тогда как это структура, сложная, многоуровневая, гораздо стройнее и красивее, чем ваши атомизированные хроносоты! А придумал ее я. И лично держу под контролем. Понимаешь разницу? — между встроиться и создать самому?
— О структуре, пожалуйста, поподробнее. Любопытно.
У него загораются глаза. Награда всей его кратко-длинной, подвешенной во времени мальчишеской жизни — мое любопытство.
— Все очень просто на самом деле. У вас там, — он не говорит «на задворках», и на том спасибо, — время не имеет никакой ценности. Ну, кроме чисто материальной, в этих ваших экво, но я не о том, у нас же нет никаких денег и собственности, нет вообще, — мою ироническую усмешку Эжен игнорирует. — Я об истинных ценностях, о тех, что существуют на уровне общественного сознания, на которых стоит мир. Для вас время — пшик, не больше чем оболочка, ячейка сот, то ли жилплощадь, то ли шмотка по вкусу. Жить быстрее или медленнее — личное дело каждого, а личные дела ничего по большому счету не значат, и каждому это очевидно.
Кажется, я уже потерял нить его рассуждений, все-таки это надо привыкнуть — жить и думать настолько медленно. Ничего, потом пойму, задним числом. Мне нравится смотреть, как он говорит.
— А в Мире-коммуне время — реальная ценность. По большому счету единственная. Свое время надо заработать, заслужить, и это главное, к чему стоит стремиться. Не шмотки, не жилплощадь, не хронос — а свое рабочее время. Свое. Рабочее. Время!
Лозунги в Женькином исполнении всегда получались лучше всего.
— То есть оно у вас отнюдь не одно на всех? Прекрасная идея Абсолютного времени тоже развалилась в хлам?
Обижается:
— Не припомню, чтобы ты понял хоть одну мою идею, Эб.
— Разумеется. Я для этого слишком стар.
Но кое-что пока соображаю. Могу суммировать впечатления и анализировать информацию, даже если последней мне перепали крохи, разрозненные фрагменты. Провозглашенное единство выродилось в классовое расслоение, ничего нового. Нетрудно догадаться, кому в мире Эжена Крамера, как его ни называй, этот мир, больше всего повезло. Привилегированный, чтоб не рассмеяться в полный голос, рабочий класс.
— То есть в твоем обществе тунеядцев и потребителей работают исключительно за время, правильно? Как за еду; то есть нет, скорее как за наркотики. Свое рабочее время — главная ценность, и чем быстрее, тем бесценнее. Не производится у вас тут ничего, работы не так уж много, хватает не всем. Сфера обслуживания, это раз. Потом уборка, утилизация отходов. Что еще, медицина? — хвалю, мог бы и спустить на тормозах, в твоем возрасте простительно. Органы правопорядка, наверное…
— И спецохрана, — подсказывает Эжен.
— Твоя?
— Окружности.
Снова довольно улыбается: козырь в рукаве, и он уверен, что противнику нечем крыть. Окружность? — можно не переспрашивать, очевидно, та же периферия, вид с другой стороны.
— Хочешь сказать, что я кормлю твою армию, Эжен?
— Именно. И если вдруг перестанешь, моим спецохранцам это очень не понравится, Эб. А они быстро живут, гораздо быстрее ваших периферийных. В случае вооруженного конфликта… короче, ты меня понял. Не советую. Легче продолжать платить.
У него мечтательное, легкое, словно облачко, выражение лица. С точно таким же он когда-то — не будем акцентировать контрафактных слов — излагал свои высокие идеи. Я им любуюсь.
— Я вырастил новых людей, Эб. Принципиально новых. Спецохрана — это не просто армия, это квинтэссенция самой идеи Мира-коммуны. Они удивительные ребята, мои спецохранцы. Живут на запредельной скорости и, главное, осознают, насколько это прекрасно. Горят, как факелы, по всей окружности — и сгорают во имя нашего мира, потому что это есть высшая ценность и высшее счастье. Вам нечего этому противопоставить, и дело вовсе не в энергофинансах. Даже если ваши периферийные начнут гнать, как сумасшедшие, свое время, это не поможет. Такую самоотверженность, такие скорости невозможно купить. Для этого нужно, чтобы выросло несколько поколений с принципиально иной системой ценностей…
— И очень, очень неторопливый селекционер.
Женька досадливо морщится:
— Перестань. Я просто должен был это видеть. Убедиться, что у меня получилось.
— Сколько тебе лет, Женя? Абсолютных лет?
Почему-то кажется, что он должен задуматься, припоминая. Но нет, отвечает сразу:
— Тридцать три. Уже почти тридцать четыре.
Ему и тогда было тридцать три. Пацаненок. Наши споры, наши жаркие дискуссии о миропорядке и его справедливости — для меня это было недавно, а для него вообще вчера, и года не прошло, если считать в абсолютных единицах. Успеть за это краткое время полностью сменить платформу, несущую ось, базовые представления о добре и зле — и при этом не разочароваться в прах, а убедить себя в том, что так и надо, что все изменения гибки, несущественны и необходимы… Молодец, хороший мальчик. Любопытно было бы узнать, насколько в этой метаморфозе помог ему я. Воображаемый оппонент, старый брюзга Эбенизер Сун.
