Книга Я не боюсь летать - Эрика Джонг

Я: Знаю.

Я: Найти такое удается немногим.

Я: Знаю.

Я: Почему ты полагаешь, что можешь быть счастлива, когда большинство людей несчастны?

Я: Не знаю. Но если перестану надеяться на любовь, перестану ее ждать, перестану ее искать, то моя жизнь будет такой же плоской, как грудь после операции рака молочных желез. Я живу этим ожиданием. Я его холю и лелею. Оно дает мне жизнь.

Я: А как же раскрепощение?

Я: А что с раскрепощением?

Я: Ты веришь в независимость?

Я: Верю.

Я: Ну.

Я: Я подозреваю, что готова пожертвовать этим, отдать душу, принципы, убеждения за человека, который полюбит меня по-настоящему…

Я: Лицемерка!

Я: Ты права.

Я: Ты ничуть не лучше Адриана.

Я: Ты права.

Я: Тебя что – совсем не беспокоит, что ты такая лицемерка?

Я: Беспокоит.

Я: Так почему не борешься с этим?

Я: Борюсь. Вот прямо сейчас и борюсь. Только не знаю, кто победит.

Я: Вспомни Симону де Бовуар!

Я: Мне нравится ее стойкость, но ее книги полны Сартра, Сартра, Сартра.

Я: Вспомни Дорис Лессинг!

Я: Анна Вулф[419] не может кончить, если не влюблена… Больше сказать нечего.

Я: Вспомни Сильвию Плат!

Я: Она мертва. Кто захочет жить и умереть, как она, даже если тебя за это возведут в ранг святых?

Я: А ты готова умереть за какое-нибудь дело?

Я: В двадцать – да, в тридцать – нет. Я не верю в смерть во имя чего-то. Я не верю в смерть за поэзию. Когда-то я поклонялась Китсу за то, что он умер молодым. Теперь думаю, что отважнее тот, кто умирает старым.

Я: Ну, тогда… подумай о Колетт.

Я: Хороший пример. Но она одна из немногих.

Я: Почему бы тебе не попытаться быть похожей на нее?

Я: Я пытаюсь.

Я: Для начала нужно научиться быть одной…

Я: Да, но стоит освоить сие искусство, как разучишься любить.

Я: А кто говорит, что жизнь легкая штука?

Я: Никто.

Я: Тогда почему ты так боишься одиночества?

Я: Мы ходим по замкнутому кругу.

Я: Это одна из проблем одиночества.

Безнадежно. Не могу убедить себя не впадать в панику. Дыхание учащается, и пот льет градом.

«Попытайся описать панику, – говорю я себе. – Сделай вид, что пишешь. Говори от третьего лица».

Но это невозможно. Я погружаюсь в самый эпицентр паники. Меня словно разрывают на части дикие лошади – ноги и руки летят в разные стороны. Меня мучают жуткие видения пыток. Китайские воины живьем разрубают на части своих врагов. Жанну д’Арк сжигают на костре. Колесуют французских протестантов. Бойцам Сопротивления выкалывают глаза. Нацисты пытают евреев электрошоком, иголками, делают им «операции» без анестезии. Южане линчуют черных. Американские солдаты отрезают уши вьетнамцам. Пытают индейцев. Пытают индейцы. Вся история рода человеческого – это кровь, мучения и крики жертв.

Я зажмуриваюсь, но сцены проходят перед глазами. Такое чувство, будто меня четвертуют заживо, словно внутренние органы открыты для стихий, словно мне снесло полчерепа и даже мои мозги вытекают наружу. Каждое нервное окончание передает только боль. Боль – вот единственная реальность.

«Нет, это неправда», – говорю я. Вспомни те дни, когда наслаждалась жизнью, когда чувствовала такую радость, что, казалось, вот-вот взорвешься. Но я не могу вспомнить. Я распята на кресте своего воображения. А воображение такое же жуткое, как история мира.

Я помню первое путешествие по Европе в тринадцать лет. Шесть недель мы провели в Лондоне у английских родственников, осматривали достопримечательности, накапливали громадные счета в «Кларидже», оплачивавшиеся, по словам моего отца, дядюшкой Сэмом… Какой богатый дядюшка. Но меня на протяжении всего путешествия преследовали видения пыточных инструментов, которые мы видели в лондонском Тауэре, и восковые ужасы у мадам Тюссо. Прежде я никогда не видела тиски для пальцев или дыбу. Я этого не понимала.

– А что – люди еще пользуются такими вещами? – спросила я у матери.

– Нет, дорогая, ими пользовались только в старину, когда люди пребывали в более варварском состоянии. С тех пор цивилизация далеко продвинулась.

То был цивилизованный 1955 год, едва десять лет прошло после устроенного нацистами холокоста; это была эра атомных испытаний и накапливания запасов; прошло всего два года после Корейской войны, а охота на ведьм, то бишь на коммунистов, еще толком и не закончилась – в ходу были черные списки, в которых значились имена многих друзей моих родителей. Но в тот дождливый вечер в Лондоне мать, разглаживая простыни из настоящего хлопка, между которыми дрожала я, утверждала, что цивилизация продвинулась далеко. Она щадила меня. Если правда была слишком тяжела, она предпочитала обманывать.

– Хорошо, – сказала я и закрыла глаза.

А дядюшка Сэм, который столько всяких вещей вывел из налогооблагаемой базы, всего два года как во имя цивилизации отправил на электрический стул супругов Розенберг. Два года назад – это разве в старину? Мать и я решили делать вид, что так оно и есть, обнялись, а потом она выключила свет.

Но где моя мать сейчас? Она не спасла меня тогда и не могла спасти теперь, но если бы она хотя бы появилась, то я бы наверняка смогла прожить эту ночь. Мы живем ночь за ночью. Будь я похожа на Скарлетт О’Хара, то смогла бы отложить эти мрачные мысли на завтра.