– Ты много раз безуспешно пытался привезти меня сюда, – язвительно сказала Матильда. – Должно быть, Авуаза наказывала тебя за твои неудачи.
Девушка не ошиблась: за твердой оболочкой скрывалось больное самолюбие, и его легко можно было уязвить.
– Замолчи! – крикнул Аскульф.
Но она продолжала выплескивать тот яд, от которого в последние дни так часто страдала сама.
– А ведь она всего лишь женщина, – насмехалась Матильда. – Тебе как воину наверняка было неприятно терпеть от нее унижения. Не понимаю, почему ты ей подчиняешься.
Она видела, как челюсти мужчины ходят ходуном, но он больше не позволил ей его оскорблять.
– Скоро ты тоже мне подчинишься, – пригрозил он, – и ты не будешь сопротивляться… Скоро ты станешь моей женой…
Девушка отвернулась. Ей больше не доставляло удовольствия оскорблять Аскульфа. Услышав звук его удаляющихся шагов, Матильда окончательно потеряла надежду. Он прав: она не сможет сопротивляться. Не сможет убежать. Не сможет защитить ребенка Арвида.
Перегнувшись через ограждение, Матильда посмотрела вниз: вид открывался пугающий, но в то же время обнадеживающий. Если она упадет, то разобьется об острые камни. Ее смоет волнами, и больше никто не сможет причинить зло ей и ее ребенку.
С другой стороны, никто и никогда не узнает о существовании этого ребенка, и эта мысль испугала Матильду больше, чем мысль о собственной смерти.
Девушка отшатнулась, и в тот же миг у нее за спиной раздались шаги, более тихие, чем у Аскульфа. Человек, который к ней приближался, был хрупким и невысоким. Матильда обернулась, ожидая увидеть монаха, но увидела морщинистое лицо старой женщины.
Это лицо было ей незнакомо, однако голос, который к ней обратился, она знала.
– Матильда, – произнесла женщина, – ты помнишь меня, Матильда?
Девушка застыла. Это был голос из ее воспоминаний, голос из ее снов, голос, говоривший о том, что ее отец принес большое горе ее матери.
– Кто ты? – спросила она.
Женщина подошла ближе и взяла Матильду за руку. Рука была теплой, а прикосновения успокаивающими.
– Я знаю твою мать с детства. Я ее давняя подруга, которая никогда не бросала ее в беде.
– Как тебя зовут?
– Эрин. Я дальняя родственница Авуазы, и я тоже пережила все это… как и Кадха.
– Мать Мауры, – пробормотала Матильда.
– Да, мы втроем дрожали от страха, когда Рогнвальд ворвался в замок. Потом твоя мать перешла на его сторону. Кадха, которую изнасиловал один из воинов Рогнвальда, родила ребенка и стала страстно ненавидеть всех норманнов, а значит, и тебя. А я… Я единственная успела спрятаться. Я всегда беспокоилась о твоей матери. И о тебе я тоже беспокоилась, ведь я желала тебе добра.
Ее голос дрожал.
– Ты все еще желаешь мне добра? – спросила Матильда.
К ее удивлению, Эрин крепче сжала ее руку. В голосе этой женщины прозвучала печаль, но вместе с тем и решимость.
– Я была рядом, когда ты родилась. Кадха кормила тебя молоком, но ухаживала за тобой я. Когда тебя увозили в монастырь, я рыдала. Твоя мать уже давно выплакала все слезы. – Женщина ненадолго замолчала. – Авуаза думает, будто ты должна исправить то, что разрушилось в ее жизни.
– А что думаешь ты? – спросила Матильда, снова окидывая взглядом лес, который ей нужно было бы пересечь, чтобы вернуться к Арвиду.
– Я думаю, что ее желание все исправить повлечет за собой лишь новые разрушения. Некоторые раны никогда не заживают. С ними нужно научиться жить.
– Цветочный луг, – пробормотала девушка, – я помню цветочный луг на берегу моря. Ты знаешь, где он находится?
Эрин кивнула:
– Это мыс на западе, выступающий далеко в море. Когда-то Рогнвальд сошел там на берег и часто туда возвращался. Ему нравилось это место.
– А моей матери оно тоже нравилось?
– Тому, кто так долго отрицает свою ненависть, пока она не превращается в притворную любовь, не может нравиться никто и ничто. Авуаза утверждает обратное, но я думаю, что на самом деле ее не волнуют ни земли, за которые она сражается, ни дочь, которую она искала много лет. У нее сильная воля и невероятное упорство, но ее душа давно обледенела.
В глазах Эрин заблестели слезы: сейчас, как и тогда, она плакала об Авуазе. И о Матильде. Могла ли она ожидать от этой женщины большего?
– И что теперь? – спросила девушка.
Щеки Эрин были сухими.
– Теперь я тебе помогу.
Железо раскалилось докрасна. Еще чуть-чуть, и оно станет достаточно горячим, чтобы испепелить его кожу и тело. Арвид постарался приготовиться к боли, но знал, что у него ничего не выйдет. Эта боль будет страшной, не сравнимой с той, которую он испытывал раньше. Хоть это и было бессмысленно, но, когда мужчины схватили его, он напряг каждую мышцу и попытался обороняться. Их было слишком много, чтобы можно было им как-то противостоять: Арвид понял это сразу, но не смог не вмешаться, когда увидел, как они пытаются надругаться над старой крестьянкой. В отличие от мужчин, которые привели его сюда, она не убежала, а лишь смотрела на Арвида сочувствующим и в то же время благодарным взглядом. На лице предводителя воинов, напротив, не было никаких признаков человечности, когда он поднял кусок железа и неторопливо приблизился.
– Рассказывай нам все, что знаешь.
У Арвида пересохло во рту. Он не мог ни отвести взгляд от раскаленного железа, ни держать язык за зубами. Он говорил много и быстро, хотя пока сообщал только безобидную информацию – факты, о которых знал весь мир: где сейчас находится Ричард и кто помог ему бежать. Но Арвид догадывался: скоро он расскажет и то, что непременно должно остаться тайной: Бернард Датчанин тянет время, лишь изображает покорность и хочет выгнать Людовика из страны.
Брокард поднес железо еще ближе. Да, этот человек сможет выжечь из него правду. Когда тело Арвида обуглится, а в воздухе запахнет паленым, враг будет знать все, что известно ему самому. Неясным оставалось только одно: как долго гордость поможет ему выносить жар раскаленного докрасна железа и терпеть боль.
Арвид не был воином, которому эту гордость внушили строгим воспитанием. Он даже не был монахом, который ставил счастье других выше собственной жизни. Он был обычным человеком, который боялся боли и теперь молил о пощаде.
– Нет, – услышал он свой крик, – нет! Не делайте этого. Я вам не враг… Моя мать… В ее жилах тоже текла кровь франков, как и в ваших. И не простая кровь…
Он замолчал. Где-то в глубине души Арвид понимал: умолять их не имеет смысла. И что-то у него внутри отказывалось унижаться дальше. Возможно, это передалось ему от отца, который в такой ситуации стал бы сопротивляться врагам, но не потому, что был сильным и гордым, а потому, что из-за своего безумия не боялся боли. Когда ему причиняли муки, он чувствовал себя более живым, чем когда ему делали добро. Впервые Арвида не испугала мысль о том, что он сын своего отца. Сила, текущая по его жилам, была не враждебной – она не позволяла впасть в панику и шептала: «Не плачь из-за жестокости людей. Смейся над ними».
