— Добро пожаловать, синьора, — неуклюже кланяясь, сказал ее отец.
— Я хочу видеть свою мать, — прервала его Саулина, недовольная этим церемониалом.
Только маленькая Гита смело бросилась ей на шею и восхищенно прошептала:
— Ты красивая.
— Пойдем к маме, — предложила Саулина.
Один крестьянин вызвался внести в дом два тяжелых бархатных саквояжа Саулины.
— Говорят, она вернулась, чтобы выкупить деревню, — переговаривались в толпе.
— А уж Амброзио надает ей добрых советов.
Саулина уже поднималась по расшатанной деревянной лесенке, ведущей в спальню, когда Амброзио Виола окликнул ее.
— Нет, синьора, — предупредил он, — ваша мать теперь лежит здесь, в кухне.
Саулина строго взглянула на него.
— В кухне?
— Это из-за холода, — объяснил Амброзио, предупредительно распахнув дверь и отступая к стене, чтобы дать ей дорогу.
Саулина вошла в темное помещение, где провела столько жарких и столько холодных дней, где она смеялась, плакала, ела, сидела голодная, получала затрещины от старших братьев и удары ремнем от отца. Но это место хранило и воспоминания о мимолетных ласках ее матери.
Луиджия лежала на соломенном тюфяке в защищенном от сквозняков углу между поленницей и очагом. Казалось, она спит.
— Мама, — окликнула ее Саулина, взяв ее за руку.
Под резным деревянным распятием трепетало пламя масляной лампадки.
— Это ты? — прошептала женщина с болезненным хрипом в голосе.
Привыкшая к полутьме Луиджия уже разглядела дочь во всем ее блеске, а Саулине все еще никак не удавалось проникнуть взглядом сквозь сероватый сумрак.
— Вот такой я тебя и представляла, — сказала Луиджия, вложив в эти слова всю гордость за свое сбывшееся пророчество.
— Вам нельзя утомляться, — сказала Саулина первое, что пришло в голову.
— Ты приехала, и ко мне вернулись силы, — улыбнулась Луиджия.
— К вам приедет настоящий доктор, он вас вылечит, — пообещала Саулина. Ей хотелось пробудить у матери надежду.
Амброзио Виола повернул свою грубую и мрачную физиономию к священнику.
— Доктора она позовет. Слыхали такое?
В кухне пахло сажей и дровами, очагом, парным молоком и полентой. Рука Луиджии казалась крылышком раненой птицы в холодных и нервных руках Саулины.
— Я рада, что ты приехала, — проговорила Луиджия.
Присутствие Саулины и вправду придавало ей сил.
— Смотрите, ей уже лучше, — сказал Амброзио Виола священнику, продолжавшему хранить молчание.
— Я буду с вами, пока вы не поправитесь, — произнесла Саулина.
Луиджия покачала головой
— Зажги лампу, — попросила она. — Хочу рассмотреть тебя получше. От тебя хорошо пахнет… Пахнет здоровьем.
Появилась Гита с сальной свечкой, приберегаемой для торжественных случаев, и зажгла ее. Отец и братья продолжали стоять молча.
— В этих сумках подарки для всех вас, — Саулина указала на свой багаж. — Возьмите их и уйдите отсюда. Я хочу побыть наедине со своей матерью.
Это был недвусмысленный приказ, которого никто, включая дона Джузеппе, не посмел ослушаться.
Мысль о том, что в этих роскошных дорожных сумках из расшитого шелком бархата может содержаться что-то, предназначенное для них, вскружила головы всей семье. Им никогда раньше не приходилось получать подарки, и этот день, день, когда умерла несчастная Луиджия, вошел в историю семейства Виола как день подарков.
Луиджии Виоле было тридцать шесть лет, но казалось, что она старше этого дома, старше самого времени. Она перенесла пятнадцать беременностей (шестеро детей и множество выкидышей), она перенесла холеру и злокачественную лихорадку, но от последнего выкидыша, случившегося уже после отъезда Саулины, так и не смогла оправиться. У нее болела спина, болел живот, ныли суставы — она таяла на глазах, силы покидали ее. На Рождество она даже отказалась от супа из свиной колбасы с красным вином.
Состоялся семейный совет, после чего за спиной у дона Джузеппе, но с его ведома решили пригласить Лючию, знахарку из соседнего селения, прославившуюся своими чудесными исцелениями. Лючия долго осматривала больную, разглядывала белки глаз, ощупывала раздутый живот.
— Доверьтесь милости господней, — сказала она наконец.
— Вы хотите сказать, что у меня нет никакой надежды выздороветь?
— Я мало что могу для вас сделать, — призналась Лючия, опуская взгляд. — Вот если бы пришел настоящий доктор… Но, пожалуй, здесь и он не поможет. Только господь бог.
Луиджия давно знала, что болезнь ухватила ее крепко и больше не отпустит. Она спрашивала себя лишь об одном: сколько ей еще жить и страдать? Дон Джузеппе уверял, что страдания посланы ей во искупление грехов и что она должна воспринимать их как приобщение к богу, но она видела в своей болезни лишь незаслуженное мучение.
— Сколько мне осталось? — спросила она у целительницы. — Месяц? Год? А может, всего несколько дней?
Знахарка не раз видела, как женщины умирают от такой болезни.
— Никто не скажет, сколько тебе осталось. Это знает один Всевышний, — заключила она, поднимая глаза к небу. — Я могу лишь облегчить твои страдания.
— Благодарю вас.
Что ж, это было своего рода утешением. Луиджию не так пугал бесконечный сон, как длинная и мучительная дорога, ведущая к нему.
— Когда ваша супруга будет жаловаться на боль, — сказала знахарка, поворачиваясь к Амброзио и протягивая ему мешочек с тонко смолотым порошком в обмен на несколько грошей, — дайте ей две щепотки этого лекарства, растворенного в воде. Это облегчит боль и поможет ей уснуть.
Через несколько дней Луиджия сказала приходскому священнику, пришедшему ее навестить:
— Мне бы так хотелось повидать мою маленькую Саулину…
И вот теперь ее маленькая Саулина, прекрасная, как мечта, сидела рядом с ее соломенным тюфяком на обрубке полена.
— Вам очень больно? — спросила дочь.
— Как странно, — ответила Луиджия. — Твое присутствие оказывает на меня такое же воздействие, как мое лекарство, только от тебя меня не клонит в сон. Мне так хорошо с тобой! Знаешь, как плохо болеть? Болезнь тебя подстерегает, как злодей в лесу. Даже когда боли нет, не знаешь ни минуты покоя, потому что ожидаешь ее появления. Но не будем об этом говорить.
Саулина погладила ее руки, понимая, что раз уж мать позвала ее к себе перед смертью, то не ради утешения. По крайней мере, не только ради него.
— Я должна рассказать тебе о твоем отце, — торжественно проговорила Луиджия и подняла натруженную руку, словно желая подчеркнуть важность того, что собиралась сказать. — Я была наихудшей из жен. Я ни разу не пожалела и не раскаялась в том, что изменила мужу. Надеюсь, дон Джузеппе отпустит мне этот грех.
