Утром — туман: не привиделось ли ночное посещение?
Туман рассеял принесший ботинки стрелок. К сожалению, не мои, выданные сто лет назад Снегирем, прочные и теплые «гриндерсы», а растоптанную вонючую рвань.
— Во сне с кого-то снял, что ли?
— Извини, конунг. Больше на складе ничего не осталось. Недавно новый отряд обмундировывали, так все им пошло.
И мои гриндерсы — тоже.
Я надел ботинок на левую ногу — еще и маловат.
Зашнуровывая, взглянул на стрелка.
— Чего стоишь-то? Интересно?
Он покраснел.
— Конунг, а, правда, что ты с питерами схлестнулся?
Ну вот, уже поползли слухи.
— Правда. Иди, не мешай.
Обувшись, я поднялся. Левый жмет, ну да ничего, разносится, да и не к лицу мне, приговоренцу, привередничать.
Скоро, скоро все решится, Марина. Как там ночью выразился отец Никодим? «Рассвет недалек».
Чертовски приятно слышать скрип снега под подошвами! Судья Урнова, что, съела? Приговоренный тобою свободно идет по Второй Базе, над ним утреннее небо.
Рассвет близок, Марина, очень близок.
Мне хотелось петь. Кажется, никогда еще я не ощущал подобного душевного подъема.
Проходя мимо стоящих у дверей барака стрелков, краем уха услышал:
«-Глянь-ка. Ведь это Ахмат. Тот, что с питерней рубился.
— Гнида. Отряд положил».
Стрелки заспорили, но мне было все равно. Музыка нового мира звучала внутри. Серебристая Рыбка наконец-то обретала голос.
Мысленно я прощался со Второй Базой. Прощался с резервацией. Стена будет разрушена, — люди должны жить в Русских Джунглях, должны обустраивать Русские Джунгли.
Но пока мне нужен нож. Настоящий. Такой, чтобы можно было спрятать за пазуху. И я знаю, где взять его.
В баре было пусто. Рустам, голый по пояс, совсем как в то, памятное для меня, посещение, скучал у стойки. На желтом лице вспыхнула радость, узкие глаза превратились в едва заметные трещинки. Значит, узнал.
— Зеленки, Рустам.
Он тут же подал полную кружку. Я взял, но пить не спешил.
— Хорош, что пришел, Ахмат. Ты тогда отец Никодим спас. Благодарить тебя.
Я кивнул.
Рустам, судя по всему, истомившийся без посетителей, не прочь был поболтать.
— Ай, нехороший конунг на отца нападать. Отец — он отец. А ты — хорош. Раз!
Бармен на примере бутылки, показал, как я повалил дебошира.
— Нужно подчиняться сильный. Сильный знать, слабый — нет. Слабый должен молчать.
— Рустам, а ты на казни был?
— Чья казнь?
— Женщины и мутанта-подростка.
Желтое лицо отразило страдание.
— Был. Там все был. Слабый стать сильный — нельзя. Но женщина и мальчик жалко.
— Жалко?
Рустам прикрыл ладонью рот, со страхом глядя на меня.
— Не бойся, мне самому жалко.
Он кивнул, улыбнулся, отчего глаза совсем стерлись с лица.
— Зачем пришел, Ахмат? — хитро сказал. — Ведь не пить. Совсем не пить.
— Мне нож нужен, Рустам.
— Нож?
— Ну да. Есть у тебя?
Он замялся.
— Есть, два нож. Но мне нужно. Я работать, Ахмат.
— Но один у тебя все равно останется.
— Один.
Вся фигура Рустама отражала мучительное раздумье.
Наконец, крякнув, он достал из-за стойки короткий узкий нож и протянул мне.
Я повертел оружие в руках, попробовал лезвие ногтем. То, что надо.
— Спасибо, Рустам.
Он махнул рукой.
— Кушай будешь, конунг?
— Твоего фирменного? — засмеялся я. — Тащи.
Рустам исчез в подсобке. Я стоял, опершись на стойку, и не расслышал шагов. Легкая рука легла на плечо. Обернулся — Вика!
Одноглазая шлюха, ночь с которой мне подарил отец Никодим.
— Вернулся, конунг?
Голос женщины зазвенел в помещении бара. Звучал ли он здесь когда-либо?
На Вике было короткое, изъеденное молью пальто, оголяющее сильные бедра. На ногах — коричневые сапоги на высокой платформе, рваные и истоптанные. Синий глаз холодно блестел.
— А, Вика, — пробормотал я. — Как ты?
— Как я?
Она взяла мою кружку с зеленкой, и — залпом.
— Я — прекрасно.
Вика откинула со лба светлую прядь.
— Искала тебя, Ахмат. Вчера заходила в твою конуру, да тебя там не было.
Что-то в голосе женщины мне не понравилось.
— Меня искала?
— Да. Хотела расспросить о Твери.
Далась же им всем эта Тверь!
— Тебе-то зачем?
Она не ответила, глядя на меня.
— Так зачем?
Лицо Вики сделалось злым.
— Ублюдок, это ты убил его.
Я удивленно привстал.
— Что ты несешь, дура?
— Белка был в твоем отряде.
Всполох: мой адъютант падает в снег, сраженный пулями питеров.
— Он погиб, выполняя свой долг, — сказал я. — Моя совесть чиста.
— Твоя совесть чиста… — кивнула Вика.
Я едва успел уклониться от устремленного мне в лицо лезвия, перехватил Викину руку, заломил, забрал нож.
— Сволочь, — Вика заревела.
Из подсобки выбежал Рустам, держа дымящуюся кастрюлю.
— Что ты делать, конунг?
— Ничего, просто у девушки истерика.
Я хотел помочь Вике подняться, но она оттолкнула меня.
— Ладно, пойду. Спасибо, Рустам.
Вика рыдала, сидя на полу у стойки.
— А как же еда?
— В другой раз, Рустам. Или вот ей предложи, когда успокоится.
Я поднял воротник куртки и шагнул к выходу.
Вика разозлила меня. Не потому, что хотела убить: на эту попытку она имела право. Право, данное ее любовью к Белке.
И все-таки — сука! Я вспомнил, как она пришла ко мне той ночью, как смеялась, когда я сказал ей, что у меня есть женщина, которую люблю. Делала вид, что не понимает, о чем речь. Ложь, сплошная ложь. Мы, огрызки человечества, словно договорились лгать, скрывать свои истинные чувства. Я вспомнил себя, Русские Джунгли, каких усилий мне стоило признаться Марине в том, что я — человек. Ведь быть человеком — это слабость, а слабому не удержать Теплую Птицу. Вот только живет ли Теплая Птица в грудных клетках «сильных»?
