Внезапно он вскинул голову, и в пустоте его голубых глаз сверкнуло что-то совершенно неожиданное.
– Видите ли, – без улыбки произнес он, – в настоящий момент я не хожу по улицам.
– Я знаю, – упрямо ответила она, – но кто в этом виноват, кроме вас? Я уверена, вам что-то известно о деятельности этих людей, нависшей над всеми нами подобно грозовой туче. Но вы не хотите произнести и слова, чтобы нас всех спасти. Вы ведь могли бы предупредить нас, где грянет гром.
Он продолжал отрешенно смотреть прямо перед собой, а затем механически повторил:
– Эти люди всегда были добры ко мне.
Она в отчаянии махнула рукой.
– Я не верю в то, что они вообще хоть что-то для вас сделали. Наверняка они обращались с вами очень худо, – неожиданно и совершенно нелогично заявила она.
Он как будто задумался над ее словами, а затем неуверенно, но несколько более осмысленно заговорил:
– Видите ли, смотря что с чем сравнивать. В единственной школе, которую я когда-либо посещал, нас почти не кормили. Денег у моих родителей не было, и я часто страдал как от голода, так и от холода. Понимаете, рассуждать о государстве, патриотизме и прочих высоких материях очень просто. Что, если бы в тот момент, когда замерзал в канаве, я бы приполз на коленях к величественной статуе Павонии Виктрикс на Фонтанной площади и попросил: «Павония, накорми меня»? Думаю, великая статуя немедленно сошла бы с пьедестала и принесла мне поднос с горячими пирожками или бутерброды с ветчиной. Предположим, мне понадобилась бы одежда, чтобы защититься от холода и снега. Думаю, большой флаг Павонии, тот самый, который развевается на крыше дворца, сорвался бы с флагштока и окутал меня подобно одеялу. Во всяком случае, некоторые люди уверены в том, что именно так все и происходило бы. Нужно пережить очень многое, чтобы точно знать, что так не бывает. – Он продолжал стоять совершенно неподвижно, но его голос неожиданным и непередаваемым образом изменился. – Но на Павлиньей площади меня накормили. Эти ужасные революционеры, которые, по вашим словам, собираются уничтожить целый город, спасли меня от смерти. Допустим, что они, как вы говорите, обращались со мной как с собакой. И все же, я был бродячей собакой, умиравшей от голода. А они накормили эту собаку и предоставили ей крышу над головой. Как отнесется такая собака к предложению броситься на этих людей или предать их? «Что такое раб твой, пес, чтобы мог сделать такое большое дело?»[54]
Что-то в том, как он произнес эту библейскую фразу, поразило принцессу, и она с удвоенным интересом всмотрелась в его лицо.
– Как вас зовут? – спросила она.
– Джон Конрад, – с готовностью откликнулся он. – У меня почти не осталось родных, но когда-то нам жилось гораздо лучше, чем сейчас. Однако, смею заверить Ваше Высочество, в этом нет никакой тайны. Падение – достаточно распространенное в наше время явление. Оно встречается гораздо чаще, чем возвышение, которое представляется мне еще большим злом.
– Если вы и в самом деле образованный человек и джентльмен, – тихо произнесла принцесса, – вы тем более должны стыдиться пособничества этой шайке злоумышленников. Сколько бы вы ни рассуждали о собаке, это все равно несправедливое сравнение. У собаки нет никого, кроме хозяина, и она естественным образом стремится выполнять свой единственный долг. У собаки нет страны, цели, религии, как и общих представлений о морали. Но неужели вы, будучи образованным человеком, готовы с уверенностью назвать себя собакой и под этим предлогом дать возможность бешеным псам наводнить город?
Он сосредоточенно смотрел на нее, с изумлением осознавая, что разделяющее их социальное неравенство растаяло в пылу интеллектуальной схватки, словно повинуясь небрежному жесту принцессы в момент ее появления в этой камере. Он продолжал всматриваться в нее, а с его лицом происходили медленные, но удивительные перемены. Он как будто осознал какое-то скрытое значение этой ситуации, постичь которое раньше ему не позволял шок от лицезрения царственной особы.
– Я и представить себе не мог, что вы способны беседовать со мной подобным образом, – произнес заключенный. – Вы, во всяком случае, гораздо добрее ко мне, чем те люди, которые всего лишь давали мне пищу. Я согласен с тем, что вы сделали для меня больше, чем для такого человека, как я, могли бы сделать они. Но я не признаю этого за доброй старой Павонией с ее павлинами, дворцами и полицейскими судами. Ради всего этого я не поступлюсь своими принципами ни на один дюйм.
– Если вам так больше нравится, сделайте это для меня, – ровным голосом произнесла она.
– Я ни в коем случае не сделал бы этого для других, – отозвался он. – Но, видите ли, в этом, собственно, и заключаются мои затруднения. Я бы с удовольствием вам повиновался, однако дело в том, что я не верю во все эти ваши рассуждения о долге. И что же это за собака такая, если она отказывается быть верной, но готова что-то сделать ради удовольствия?
– О, как я ненавижу это выражение упрямства на вашем лице! – капризно воскликнула принцесса. – Я ничего не имею против собак, но ненавижу бульдогов. Они так уродливы! – Вдруг ее голос в очередной раз изменился, и принцесса добавила: – Я не понимаю, зачем вам сидеть в этой тюрьме, если все дело только в ваших дурацких предрассудках. Если вы будете продолжать все так же упорно покрывать этих мерзавцев, из-за которых мы завтра взлетим на воздух, вас обвинят в государственной измене и в лучшем случае вам придется провести здесь еще много лет.
– Отлично, – жестко ответил он. – Я скорее пострадаю за государственную измену, чем стану предателем.
Он произнес эту краткую эпиграмму с таким нескрываемым презрением, что самообладание внезапно изменило принцессе, уступив место безумной вспышке поистине королевского гнева.
– Отлично! – воскликнула она, в ярости направляясь к двери. – Можете гнить здесь за государственную измену, раз уж вы не желаете слушать голос разума. Нам все равно, не считая того, что ваше безумное и угрюмое упрямство меньше чем через сутки разнесет нас всех в клочья. Один Господь ведает, и, наверное, вы тоже, что эти дикари и безбожники с нами сделают. Возможно, Господу не все равно, чего не скажешь о вас. Вам нет дела ни до кого и ни до чего, кроме своего собственного подбородка и адской гордости. Мне с вами больше не о чем говорить.
Она распахнула дверь, и заключенный снова увидел фигуру полицейского с одутловатым лицом. Затем дверь с грохотом захлопнулась, и узник остался в камере один.
Он сел на койку, обхватил голову руками, надолго задумчиво замерев в этой неподвижной позе. Затем со вздохом поднялся и снова подошел к двери, за которой уже слышались привычные для него звуки тяжелых шагов. Они означали, что к нему явился очередной посетитель и на сей раз это уже не будет прекрасная леди. Тем не менее официальный допрос оказался гораздо более продолжительным и носил иной характер.
По прошествии нескольких часов, в тот момент, когда король принимал бокал итальянского вермута, поданного ему на подносе уже гораздо менее опасным лакеем, премьер-министр, расположившийся напротив особ королевской крови, небрежно обронил:
