Речь как функция отчасти содействует ходу мышления, в сферу которого необходимо входит и работа облечения мысли словом, но это последнее наслаждение проходит часто незамеченным, пропадая всецело в следующем за ним более веском труде, т. е. в наслаждении, ощущаемом человеком при образовании более сложных понятий из логических комбинаций. Мыслящему человеку необходимо слово, но его иногда заменяет несовершенный, едва заметный значок, при помощи которого мысль продолжает сверкать как молния, не обращая внимания на служащий ей стенографический знак. Ум наш способен разбирать дьявольски неразборчивый почерк, когда дело идет о домашнем производстве. Когда же, наоборот, дело идет о передаче своих мыслей другим, тогда приходится облекать их в необходимо точные слова, приводя их в должный порядок и заботясь о верном их произношении; труд оформления мысли равняется в этом случае труду первой фабрикации понятий, требуя иной раз со стороны говорящего еще большего к себе внимания; вот почему мы испытываем наслаждение, когда речь наша производится легко и бегло.
Наслаждение, испытываемое нами при высказывании своих мыслей, дело весьма сложное, возбуждаемое всегда элементом, исходящим из области сердечных чувств, т. е. из той жажды общения, которую может удовлетворить обмен человеческой мысли. Самолюбие, однако, бывает не без влияния на желание наше высказать результаты собственного мышления. К разряду чисто интеллектуальных наслаждений принадлежит чуткое наблюдение над таинственным переходом образовавшегося понятия в выраженное нами слово, что составляет уже, само по себе, живой источник наслаждений… Мы становимся в эту минуту как бы на самую грань между внешним миром и таинственно-действующей в нас мимолетной лабораторией, и, поглядывая непрерывно назад, чтобы уследить за тем, не иссякает ли внутри нас мысленный ток, мы единовременно восторгаемся величаво-плавным ходом речи, исходящей стройно и звучно из уст наших. Мы усматриваем место происхождения мысли и видим то, к чему обращена она; но между идеей и облекающим ее словом стоит бездна, недоступная нашему исследованию, хотя мы и перепрыгиваем ее ежеминутно и с крайней для себя легкостью. С другой стороны, люди, умеющие говорить, невольно любуются беглостью, с которой ум их избирает наиболее элегантное и красивое облачение мысли своей, между всеми одеяниями, находящимися к ее услугам; оживленные и обрадованные этим сознанием удачи, мы единовременно ведем и мысль, и речь свою с вечно новым наслаждением.
Хотя слово составляет только одну из форм мышления, приноровленную к нашему несовершенству, оно имеет столь сильное влияние на идеи наши, что нередко весь ход их подчиняется слову. Среди увлечения речью в уме нашем часто возникают сотни мыслей, которым суждено было спать вечным сном, если бы механическая функция словесной речи не вызвала бы их случайно к жизни; вот почему в удовольствии беседы участвует и чрезвычайное оживление при этом мыслительных сил говорящего. Личности, которые, вовсе не подходя под тип людей посредственных, совершенно не бывают в состоянии уследить хотя бы на минуту за ходом собственного мышления при помощи одной только стенографии ума; им необходимо произносить слова или записывать их, чтобы придерживаться нити мыслей или чтобы слагать что-либо новое. Существует шуточное выражение «говорить, не думая»; вернее можно было бы сказать о некоторых людях, что они не умеют иначе думать, как вслух.
В большинстве случаев в наслаждениях говорящего участвует и удовлетворенное чувство осязания, состоящее в том упражнении мускулов, которое необходимо для выговаривания слов. Люди, как всем известно, наслаждаются при выговоре некоторых особенно звучных сочетаний слов, и некоторые из языков человеческих прельщают нас пластичностью ударений, приятно щекочущих наши чувства. Владеющие многими языками в совершенстве бывают в состоянии определить род наслаждений, доставляемый им разговором на каждом отдельном наречии – на французском, немецком, английском или итальянском.
Подобные люди ощущают едва ли не чувственное удовольствие, когда им удастся подметить чутким ухом какое-нибудь звучное ударение, ускользнувшее от внимания других людей: в удовольствии этом самолюбие иной раз не играет ровно никакой роли.
Сама по себе функция говорения не доставляет обилия радостей, но в связи с другими операциями ума она представляет нам одно из высших человеческих наслаждений как результат образованности человека и свойственного ему дара красноречия.
Для некоторых людей самый подбор слов и приведение их в нечто стройное составляют задачу столь многотрудную, что речь, как телеграфная передача мышления, то и дело прерывается, мешая человеку наслаждаться способностью данного ему слова. Другие же, наоборот, гораздо лучше владея искусством речи, чем способностью молчаливого мышления, беспрерывно угощают себя удовольствием устного изложения мысли, то вступая в споры, то рассказывая, но, во всяком случае, бесконечно наслаждаясь собственным словоизвержением.
У женщин нить, связующая производство мысли со словесным телеграфом, видимо, короче, чем у мужчин, и слова, быстро пробегая пространство, толпятся у них на языки, вытесняя друг друга. Большинство женщин выговаривают слова как бы скачками, выбивая их словно искры, бешено сыплющиеся с язычка. Иные женщины не умеют сформулировать ни единой мысли, не увлекаясь желанием угостить ей немедленно того или другого слушателя под видом всегда готовой на их устах речи. Все, что в людях этих слагается и доброго, и злого, и законченного, и неполного, немедленно становится общественным достоянием посредством неумолкающего говора. Но хотя потребность говорить и ощущается сильнее женщинами, чем мужчинами, я вовсе не утверждаю, чтобы они более нас умели наслаждаться способностью речи, так как, мало обращая внимания на слова свои и злоупотребляя ими на каждом шагу, они утрачивают отчасти достоинство этого дара.
Старец по большей части наслаждается более молодого удовольствием говорить.
Глава V. О наслаждениях памяти
Память – одна из наиболее изведанных способностей нашего ума. Не буду обращать здесь внимания на подразделения ее философами; они охотно бы принялись крошить убийственным ножом своим и мельчайший атом, если бы только могли добыть его. Хотя грани этой способности весьма определенны и точны, сущность ее, тем не менее, остается чем-то таинственным и неизведанным. Обязанный касаться здесь только наслаждений, доставляемых нам памятью, я удовольствуюсь уподоблением ее фотографической пластинки, поставленной против сознания человеческого. Все ощущения и все понятия, притекающие к сознанию, как из внешнего мира, так и из области собственных мозгов наших, вырисовываются на чувствительной пластинке памяти картиной более или менее ясной, смотря по большей или меньшей яркости нравственного света, освещавшего предмет в момент его отражения. Пластинка эта подразделена на мелкие отделы, столь же бесчисленные, как и разряды предметов, ей воспринимаемых, так что ощущения зрения накладываются здесь одно на другое, чувство наслаивается на чувство и понятие на понятие. Но это еще не все; чудным и дивным оказывается то, что все скученные таким образом картины, не перемешиваясь между собой, составляют тома, где каждая страница хранит свой отдельный отпечаток. На эти великолепные творения нравственной фотографии как время, так и собственная воля человека влияют весьма различно. Время вообще заставляет бледнить изображения, сложенные в кладовой нашей памяти, стирая их понемногу и предоставляя очищенное ими место новым впечатлениям. Чем ярче озарен был образ запечатлеваемого предмета, тем прочнее и его изображение, и наоборот. Некоторые из нравственных проявлений бывают освещены до того слабым светом, что изображения их исчезают весьма быстро, не оставляя по себе ни малейшего следа. Бывают, наоборот, неизгладимые страдания, образ которых никогда не сотрется с таинственной фотографической пинакотеки нашей памяти. Воля довольно сильно способствует задержанию впечатлений в памяти; привлекая внимание ума к тому, что отражается в сознании, она углубляет на громадной пластинке проводимые на ней черты. Воля человеческая бывает способна, усилив напряжение внимания, оживить цвет уже поблекший и сохранить в памяти готовое исчезнуть из нее навсегда.
