Хотя кто знает? Может быть, активный поиск – то есть тот путь, который предпочел мой брат, – это гораздо более правильная стратегия.
– Ну раз так, – радостно сказала я, – тогда давай дружить!
Лапша заулыбалась.
– Какие-то вы странные, – сказал брат, подозрительно на нас покосившись. – И, кроме того, мне скоро надо в интернат возвращаться. Пойдемте погуляем, что ли. Повеселимся немного.
– Хотите ко мне в гости? – неожиданно спросила Лапша.
– А у тебя есть что покушать?
– Ёшио! Как тебе не стыдно! – я дернула его за рукав.
– Мы можем заказать пиццу. Как вам такое предложение? – спросила Лапша и лукаво засмеялась, наморщив нос.
Словно вспомнив какой-то милый, одной ей известный секрет.
От этого смеха воздух вокруг нас мелко задрожал.
Ребенком я не любила вечер. Вечером мне всегда становилось очень одиноко, и я частенько убегала на улицу играть с друзьями – лишь бы не замечать, что день закончился. Но темнота пугала меня, и, в конце концов, я возвращалась домой и дома получала нагоняй за то, что снова ушла без спроса.
После я, вся в слезах, сидела у себя в комнате и смотрела за окно – на темную, шелестящую в темноте листву. Темнота таила в себе будущее. Она прятала его от меня. Прятала следующий день с его солнечными лучами. Иногда мне казалось, что завтра никогда не наступит – таким оно было далеким. Именно из-за этого мое время и было таким плотным. Именно из-за этого я так любила свою подружку – соседку.
«Как бы мне хотелось всегда быть с ней. Вместе жить, вместе играть», – думала я, сидя у темного окна. Догадывалась ли я уже тогда, что мы не сможем быть вместе, что пути наши разойдутся, а сами мы изменимся до неузнаваемости? Думаю, что нет.
Но всем своим маленьким существом я ощущала единственность каждого момента нашей жизни. Что он пройдет и больше уже не повторится. Я чувствовала, что все мои «сейчас» улетают, уносятся с той же неимоверной скоростью, с которой растут мои ноги и руки, вылезая из рукавов и штанин…
И теперь я снова оказалась лицом к лицу с этой болью.
Пока мы сидели втроем в уютном кафе, старые, забытые откровения возвратились ко мне – одно за другим.
Расплатившись, мы поехали в гости к Лапше – в ее просторную однокомнатную квартиру с белым интерьером. Там, посреди этого белого праздника, мы с удовольствием умяли огромную сочную пиццу. Было довольно забавно чувствовать, что знаешь человека с самого рождения, но при этом не знать о нем ни единого конкретного факта.
Время шло. Часы показывали полседьмого, а мы так и не успели толком ни о чем поговорить. Расставание с другом – я уже и забыла, что это может быть так больно. Даже мне не хотелось уходить, чего уж говорить о Ёшио – он чуть не плакал, стоя у дверей. В его грустном взгляде сквозила тень одиночества…
Именно таким взглядом провожала сестричка Маю нашу кузину Микико, когда та уезжала после выходных, проведенных у нас, к себе домой. Иногда она даже начинала плакать, и мое сердце тоже сжималось, словно от боли.
Мы стояли втроем в коридоре, окутанные этой меланхолией. По радио передавали битловскую «Мишель», и я почему-то подумала, что это не случайно. Наверное, когда «Битлз» только начинались, им трудно было представить, что когда-нибудь они расстанутся. Пойдут каждый своей дорогой. И тот судьбоносный для обоих вечер, когда Йоко с Джоном говорили, говорили, говорили, пока не наступило утро… Это древний закон, по которому устроен мир. И все в нашем мире крутится вокруг этого.
Но вот, наконец, мы попрощались и вышли за дверь. Спустились на лифте на первый этаж и оказались на улице. Я взглянула наверх и в окне четвертого этажа увидела Лапшу – она провожала нас, махала нам вслед своей изящной рукой. На светлом фоне окна был виден ее маленький темный силуэт. Увы – мне так и не удалось разглядеть ее лицо. Но я твердо знала, что она улыбается, глядя, как мы с Ёшио растворяемся в вечерней темноте.
– В последнее время тебя как-то часто провожают. Да, Ёшио? – сказала я, когда мы отошли настолько, что, даже обернувшись, больше не смогли бы увидеть светлый квадрат и в нем темную фигурку.
Ночь была прохладной. Грусть прошла – ее сменило какое-то другое, свежее, будоражащее чувство.
Ёшио словно не слышал моего вопроса.
– Этот человек, – сказал он, – так напугал меня, что я боялся его двадцать четыре часа в сутки. Ни о чем другом не мог думать. Отчасти я именно поэтому захотел уехать в интернат. Просто чтобы спрятаться от него. Но теперь ситуация изменилась… И опять же – новые друзья…
Он говорил это не мне, а вообще. Просто думал вслух. Бормотал себе под нос. Не знаю почему, но этих его слов моя голова вдруг стала абсолютно пустой. Этот мальчик больше не был моим братом, а я больше не была его сестрой – просто два каких-то человека шли рядом по вечерней улице. Я уже ничего не понимала. Где я, сколько мне лет, что происходит? Все окружающее в одну секунду потеряло всякий вкус, цвет и смысл.
Эта бессмысленность была единственным чувством, которое осталось со мной. Ею была пропитана плывущая вокруг меня вечерняя темнота.
В тот день я закончила работу как обычно и как обычно вернулась домой.
Я открыла дверь, зашла в прихожую, разулась и сразу же почувствовала, что в доме что-то не так. Дома было непривычно тихо. В этой тягостной тишине почему-то витал запах смерти… Чего-то больше нет, что-то исчезло из нашей жизни… Стоя босиком в прихожей, я отчетливо это поняла, и мне стало страшно. Моя жизнь достигла момента, где все неожиданно повернулось вспять. Меня отбросило в прошлое. В детство. И теперь я переживала происходящее как ребенок: ярко и непосредственно.
Вообще-то единственное, что было не так, как обычно, – это свет в прихожей. Вернее, его отсутствие. Почему-то сегодня он не горел. Однако этого оказалось достаточно, чтобы меня охватило ощущение, что все непоправимо изменилось. Я на цыпочках прошла через темную кухню и увидела маму, неподвижно сидящую на диване. В руке у нее был бокал красного вина. По телевизору шел какой-то старый черно – белый фильм, но мама не включила звук. С бокалом вина в руке она безучастно смотрела на немое мельтешение на экране. В тусклом подрагивающем свете телевизора ее лицо казалось незнакомым. И эта разбавленная темнота, и кроваво – красное вино за тонким стеклом бокала подчеркивали мертвенную белизну ее щек. Все это было похоже на страшный и прекрасный сон.
В каком-то смысле в нашей жизни нет ничего, в чем можно быть абсолютно уверенным. Все очень зыбко.
Зыбко, как лицо моей мамы, на которое падают сейчас черно – белые отсветы с экрана. Мне больше не было страшно. Но я не могла понять, что происходит. И поэтому спросила:
– Мам, что-то случилось? Ты в порядке?
– Сакуми, хорошо, что ты пришла, – сказала мама и повернулась ко мне. В ее огромных глазах я смогла разглядеть гнев и разочарование, и горькое чувство утраты, и даже какое-то отчаянное веселье… Бедная мама. Что же произошло?
