Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 109
Дьердь Лукач, этот выдающийся интеллектуал коммунистической эры, сформулировал амбивалентную идею романа: «Роман – это эпос того мира, из которого ушел Бог. Его суть в поисках и в невозможности найти суть вещей». Сегодня, глядя в прошлое с его «неопределенными определениями» и «определенными неопределенностями», мы можем предположить, что роман в ходе развития стал попыткой начать новые поиски Бога.
Бахтин говорит, что хронотоп романа соединяется с хронотопом мира. Как бы сильно реальный мир ни сопротивлялся слиянию с миром романа, они неразлучно связаны в переплетающихся действиях, так как нам нужна некая фундаментальная активность искусства для поисков смысла жизни и не-жизни. Недаром Толстой говорит, что главная задача искусства – это поиски новых связей между людьми. Эти новые связи и являются «новыми поисками Бога».
Бахтин определяет уникальные черты романа, выделяющие его из других жанров: 1) полифония; 2) незавершенность; 3) открытость; 4) центробежность и центростремительность (первое преобладает). Эпос – это завершенная, итоговая и непреложная форма. Роман – это спорная, подлежащая оспариванию и оспаривающая форма.
Экскурс в философию романа мы можем завершить еще одной тезой Бахтина, сказавшего, что в те времена истории, когда роман склонен доминировать, он также «романизирует» и другие жанры. Это иногда касается, мы добавим, и жанров, далеких от словесности. Например, полотна Питера Брейгеля, скажем, «Битва Масленицы и Поста», или инсталляция Ильи Кабакова «Двенадцать персонажей» являются не чем иным, как визуальными романами. Добавим также, что роман «романизирует» и реальный мир. Уставшему от банальностей человеческому видению он дает глаз Адама, творит своего рода эпифанию обычных предметов.
Вспомнив теперь «стол новинок», мы можем поклясться, что имевшиеся в тот вечер на этом столе романы-бестселлеры не имеют ничего общего с бахтинскими «неопределяемыми определениями»: они старательно завершены, комфортабельно усажены в непреложные границы, их персонажи говорят то, чего от них ждут. Храня верность своему массовому читателю, то есть надеясь быть проданными, они отвергают анархическую открытость вместе с центробежными и центростремительными силами.
Теперь, отставив в сторону сарказм, слегка углубимся в генезис. В отличие от поэзии, театра и эпики, которые возникли немедленно после того, как человек принял вертикальное положение, роман является весьма молодым жанром. Это дитя Ренессанса, и оно было рождено не в пещерах, а на рынке. Именно рынок, то есть народившийся капитализм, был колыбелью этого жанра. Рынок объединил ранее изолированные группы людей в одну ликующую толпу. Заморские гости прибывали со своими товарами, а заодно с новыми идеями, новыми вкусами и развлечениями, новыми историями, шутками и карнавальными несуразностями. В воздухе был дух новой эпохи, жаркое дыхание капитализма чувствовалось по всей Европе, и Россия, несмотря на свою отдаленность, не была исключением. Постепенно, а с приходом Петра бурно и стремительно, она открывалась Ганзейским торговым путям и культурному обмену. Рынок взломал внутреннюю самодостаточность. Торговый народ жаждал увидеть и услышать неавторитарные образы и слова, возникшие за пределами церкви и государства.
В семнадцатом столетии феномен мигрирующих историй распространялся по всей Европе, создавая доселе неслыханную культуру развлечений. Развитие печатного дела превращало рукописи в торговый предмет, удобный для продажи и приносящий прибыль. На рынке распространялись всевозможные интерпретации эллинических, византийских и более поздних повестей вроде «Аполлон, царь Тирский»[306], «Бова Королевич»[307], «История Мелузины Великолепной»[308], «Полезная и увлекательная повесть об Оттон, императоре Римском, и о его супруге императрице Олунде»[309]. Эти опусы проходили через череду переводов, скажем, с итальянского на французский или наоборот, потом на немецкий, потом на польский, прежде чем попасть в Россию и выйти на невообразимом русском. Все эти книги выходили без указания имени авторов, не говоря уже о переводчиках, то есть они были чистейшим продуктом рынка.
К концу семнадцатого столетия в московской продаже появилось множество и собственных анонимных сочинений, в основном сатирического наклонения, среди них хорошо известные «Шемякин суд», «Повесть о Ерше Ершовиче», «Сказание о роскошном житии и веселии», «Азбука о голом и небогатом человеке» и, наконец, «Повесть о Фроле Скобееве», первый текст, имеющий признаки плутовского романа. Феномен авторства появился только в восемнадцатом веке и окончательно утвердился лишь к концу столетия.
В середине восемнадцатого века в России возник жанр утопического романа. Его творцами были большие аристократы, российские елизаветинцы и придворные Великой Екатерины; многие из них были первыми русскими «вольными каменщиками», т. е. масонами. Напомним несколько имен и титулов: А. Сумароков «Счастливое общество», М. Херасков «Кадм и Гармония», М. Чулков «Сон Кидалов», князь Ю. Львов «Российская Памела», князь М. Щербатов «Путешествие в землю Офирскую». Все эти романы имитировали стиль и композицию знаменитых западных сочинений Жан-Жака Руссо, Вольтера, Ричардсона, хоть были насыщены антизападными сантиментами, если не чистой враждой к Европе. Полемически заостренные сочинения с ядовитым сарказмом изображали коррумпированное западное общество и противопоставляли ему счастливое гармоническое общество Славов, где крестьяне радостно работают на мудрых хозяев, которые, в свою очередь, боготворят свою величественную мудрую и бесконечно благодеятельную Правительницу. Учитывая тот факт, что главным читателем империи была Екатерина Вторая, это массированное вливание идеологических утопий было похоже на заговор. Богатые латифундисты старались повлиять на императрицу, ведущую активную переписку с Вольтером и другими энциклопедистами, и предотвратить отмену крепостного права. Вольтер, впрочем, никогда не высказывался против крепостничества.
Девятнадцатый век ознаменовался бурным продвижением нашего жанра. Тому способствовало появление нового общественного феномена, названного по имени культовой фигуры из Туманного Альбиона байронизмом. Новый персонаж явился, чтобы возглавить европейский романтизм, молодой бунтовщик против светских условностей, одинокий герой, смелый до безрассудства, надменный, циничный, но мечтающий о неслыханной любви, меланхолик и мизантроп, иронически отвергающий любого типа экзальтацию.
Вообще-то байронизм возник в мировой литературе за столетия до рождения Джорджа Байрона. Вспомним «Сатирикон». Герой-автор Петрониуса Арбитра с его сардоническим отношением к обществу появился в Древнем Риме (и был, кстати сказать, возрожден девятнадцать столетий спустя Федерико Феллини в одноименном фильме). Мы можем предположить, что это была вполне аутентичная фигура нероновского декаданса.
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 109
