Тот, кто хотя бы раз звонил в новостное агентство с сообщением, чтобы лишь несколько часов спустя включить радио и услышать это сообщение в виде новости, нового факта в невообразимо богатом банке данных человечества, вероятно, знает странную смесь воодушевляющего чувства собственной значимости и ни к чему не обязывающего ощущения нереальности происходящего. Каждая новость проходит один и тот же непростой путь к коллективному сознанию, новости создаются, рассматриваются с разных точек зрения и, наконец, попадают в человеческое сознание, заставляя граждан возмущенно разводить руками или возносить хвалы Господу. Тому же, кто сам хоть раз создавал новость, знакомо чувство опустошения, как после неудачного соития, пустоты и размытости, как будто внезапное возбуждение лишь промелькнуло во сне.
Стене Форман казался нетерпеливо-счастливым. Все его слова были «off the record», как говорят в Белом доме, он много и бессвязно говорил о «Вашингтон пост», о скандале Уотергейта, о журнале «Культурфронт» и деле Информационного бюро, впервые называя историю «Делом Хогарта». Только теперь появились основания назвать ее «делом», и Стене Форман не колебался — перед ним было не что иное, как «Дело Хогарта».
На кухне, где ничего не ведающий Генри в элегантном халате варил кофе, Лео обнаружил газету, и его охватило то самое чувство жутковатой нереальности. Заметка с большой фотографией сообщала, что Эдвард Хогарт три дня назад был обнаружен мертвым в своем доме.
Автором некролога стал один из самых значительных, опытных авторов издания, ровесник Хогарта, друг и собрат по оружию. Неудивительно, что Хогарт в заметке был назван «старым борцом за правду» и «одним из последних энциклопедически образованных журналистов в нашей стране». Некролог, как водится, достиг апофеоза в сильных, но изящных фразах, повествующих о многом, прежде не известном Лео. Эдвард Хогарт был ровесником века, единственным ребенком в семье юриста, в двадцатые годы он учился в Упсале, прославился изящным стилем, публикуя в студенческих изданиях короткие заметки в духе фланеров. После успешного окончания университета Хогарт стал журналистом, в годы биржевого кризиса получил место редактора в одной из крупнейших стокгольмских газет. Хогарт глубоко и умно писал об истории, искусстве и литературе, а также экономике и современной науке. Вскоре его невзлюбили те, кто не желает делать правду достоянием общественности, а уникальное интервью с Кройгером, взятое Хогартом перед самым кризисом, стало образцом для поколений журналистов. Он обладал уникальной способностью внушать доверие к собственной персоне. Именно поэтому Хогарт заслужил звание борца за правду, ибо он принимал вызовы, никогда не покидая поля боя. Вступив в бой, он нередко одерживал победу. Но именно в этой бескомпромиссности отчасти и заключалась трагедия Эдварда Хогарта. После смерти супруги, сразу по окончании Второй мировой войны, он едва ли стал более сговорчивым. Серия статей о холодной войне, где он занял позицию, которая вряд ли устраивала легендарного главного редактора, привела к тому, что ему пришлось оставить публичную карьеру. Хогарт был недоволен журналистской этикой в стране. Уже в возрасте пятидесяти лет Хогарт замолчал, что стало досрочной и досадной утратой. Автор некролога неоднократно взывал к разуму Хогарта, призывал его смирить гордость и вернуться в газету, которой были нужны его энтузиазм, правдолюбие и колоссальная образованность. Но Эдвард Хогарт устоял, храня молчание, что и стало его трагедией. Уместной эпитафией могло бы стать «Melius frangi quam flecti» — лучше сломаться, чем согнуться.
Некролог произвел сильное впечатление на Лео. Эдвард Хогарт внезапно предстал более живым, чем был при жизни. Лео присел на кровать и задумался. Он представлял себе картину: Хогарт лежал где-нибудь в доме, в среду пришла уборщица, огласила округу нечеловеческим криком, позвонила в полицию и, всхлипывая, упала в объятья какого-нибудь констебля. Как же так, прекрасный, благородный джентльмен, неужели он мог писать такие ужасные гадости — порнографический роман, разумеется, не укрылся от ее глаз. Наверняка так все и произошло; теперь Лео понимал, что речь и в самом деле идет о «деле Хогарта».
Железо следовало ковать горячим. Подстегиваемому Стене Форманом и газетой «Молния» Лео Моргану предстояло сопоставить все необычайные сведения, собранные из разных источников. В странном запале Лео штурмовал библиотеки, архивы и находившиеся в открытом доступе протоколы собраний, чтобы дополнить отрывочные данные, полученные от самого Хогарта и от удивительного Берки.
Поскольку Генри-актер снова пребывал в Сконе, где проходили съемки очередного фильма, в квартире на Хурнсгатан царил абсолютный покой. Главный редактор Форман звонил пару раз в день, справляясь о ходе работы. Это уже не динамит, говорил Форман, это чистый нитроглицерин, черт побери! Лео ждет всемирная слава, Вернер будет реабилитирован, а газета «Молния» станет не менее известной, чем «Вашингтон пост».
В конце апреля — Лео, вероятно, полностью утратил чувство времени и пространства, — он собрал аккуратное досье: пятьдесят машинописных страниц формата А4. Стене Форман урчал, хрипел и едва ли не лопался от любопытства; он попросил свою ищейку зайти в редакцию тем же вечером. Все это было «off the record», кроме того, нитроглицерин лучше всего действует под покровом ночи.
Густые апрельские сумерки опустились на залив и Норр Мэларстранд, откуда так хорошо видны небоскребы газетных монстров с вращающимися неоновыми вывесками. Лео пробирался по улицам, словно в тумане, в трансе усталости, думая о том, как сотни профессионалов, восседающих в небоскребах, позеленеют от зависти, узнав, что «Молния», находящаяся на грани банкротства, вот-вот снова выйдет на сцену во всем блеске.
Лео поздоровался с сонным охранником, который немедленно впустил его — главный редактор ждал посетителя. В редакции, располагавшейся на четвертом этаже, было пустынно и темно, стеклянные двери лифта были заперты. Лео позвонил, после чего в полумраке возник Стене Форман и отпер дверь. Похлопав Лео по спине и пожав руку, он показал ему дорогу в свой офис — комнату, отделенную перегородкой от большого зала, уставленного письменными столами и печатными машинками, безмолвными и равнодушными.
Форман казался не менее усталым, чем Морган. Из окна его большого кабинета открывался вид на парк Роламсхов и залив Риддарфьэрден. За письменным столом стояла небольшая тахта, на которой Форман ночевал последнее время. В его жизни царила полная неразбериха: бывшие жены, алименты и эксперты-экономисты; Стене предпочитал скрываться и лучшим местом для этого считал контору. Жизнь такая штука, говорил он, рано или поздно все образуется.
Главный редактор усадил Лео в кресло для посетителей, протянул ему гостевой портсигар и налил изрядную порцию виски — Лео заслужил. В ответ тот небрежно кинул на стол папку: в ближайшее время она должна была взорваться с грохотом, который услышат в самом правительстве.
В вечерних новостях по радио сообщили, что последний янки покинул Южный Вьетнам в результате экстренного вывода войск и что правительство в Сайгоне, скорее всего, капитулирует со дня на день. Это, несомненно, был день торжества правды и справедливости.
