– Приглашенного, – мягко поправил аспирант.
– Да хоть оглашенного, – не сдалась боевая подруга. – У наших российских талантов головы – в ихние двери не влазят. Что мы, работу не найдем?! Я буду подавальщицей в баре ихним сволочам травку потихоньку подсовывать, хотя сама – ни-ни, да там и официально можно, в Голландиях с амстердамами блудными. Да нет, – остановилась она. – Стану лучше цветы в парниках резать и укладывать, а то и у моря, хоть Балтийского, хоть Средиземного – я море люблю! – буду рыбу сушить и за Мишей ухаживать, если он обмочится в путину. Промокнется. Все равно устроимся, молодые везде нужны.
– А вот на Востоке уж точно мест нет, – обнаглел сосед по поезду. – Пропадете.
– Никогда! – заявил аспирант. – Устроюсь учителем арифметики в местной школе Уссурийского края и буду готовить местных пареньков к университетским олимпиадам. А ночью… буду изобретать решения сложных проблем. Математику ничего не нужно, кроме головы. И подруги.
– Ночью выйдем, – подхватила подруга, – из кедрового домика – тигры воют, женьшень на делянках колосится. Задерешь голову – самолет высоко летит, мелькая огнями, в твой прежний край…
– А на Юг?
– На Юг нам не надо, – коротко сообщила Хайченко.
– Зря, – покачал головой брат-писатель. – А вот притча. Про юг. Видит один другого, который идет, и спрашивает: ты куда путь держишь,
Мойша? В землю обетованную, отвечает тот. Дорогу знаешь? Не знаю, но все равно надо. Зачем? Сару мою не могу уже каждый день видеть, кроме субботы. У нее от всей красоты один скандал остался. А где она, дома? Нет, вон за мной плетется. Сара, а ты куда за Мойшей идешь? В землю обетованную. Это где такая? Где Мойши нет, не могу его уже и по воскресеньям видеть, до того нудный стал – ни похихикать, ни поругаться. Ничего не понимаю, развел руки встретивший семью. Что тут не понять, я ей просто дорогу показываю, крикнул Мойша. Скоро вернусь, – закончил Кранкеншкап и печально оглядел свое обручальное кольцо.
– Смешная притча, – сказала девушка Эля грустно и сжалась.
Но остаток пути провели они весело. Собеседник брат Кранкеншкап стал рассказывать бородатые еврейские анекдоты, во время рассказа заснул и продолжал смешить молодежь уже из сна, покачиваясь и шелестя губами. В конце он стал травить анекдот с такой огромной старинной бородой, с которой и в синагогу не пустят. Эля слышала его в детстве в ведомственном детсаду, где его рассказывала, как сказку на ночь, воспитательница, жена офицера связи. Будто бы не смеется один анекдоту другого… и так далее, а этот и говорит: я жену твою, шел, встретил, рассказал, так Сара твоя так смеялась, Мойша, с кровати упала. А другой отвечает, хохоча: ну и юмор у тебя, Абрам, с моей женой в кровати разговаривать. С ней и так-то не о чем…
Ребята вслушивались с тревогой в бормотание спящего писателя и чуть не пропустили его остановку – «Налеевка!» Начали Кранкеншкапов тормошить, щекотить, спят и спят. Миша кричит: «Вычет, начет, доплата, аванс, субсидия», – ни в какую. Тут Эля, умница, как заорет: «Коньяк армянский настоящий, бутылка».
Мгновенно проснулись, ошарашенно огляделись братья-писатели: «Что, Париж? Стокгольм?» и помчались на выход. Уже когда электричка неторопливо отчаливала, увидели молодые путешественники братьев на привокзальной заплеванной площади, где все на их вопросы пожимали плечами и разводили кто чем, лишь один какой-то в зипунке, которому все одно, закивал, стал братьев подсаживать в телегу и понукать свою хромую лошаденку, Погаса.
Деревня, это Ничаево, куда они наконец добрались от станции совершенно случайным автобусиком с камикадзе-солдатиком водителем за рулем, оказалась весьма чистой и ухоженной. Забросив рюкзачки за плечи, беглецы в удивительном спокойствии прошлись по главной и единственной улице, где многие жильцы в этот день, в пятницу, почему-то повылезли и взялись кто красить забор, кто чистить наличники, а кто и трубу латать. Возле полуразрушенной церковки чудак в напоминающей рясу одеженке мастерил огромную, сбиваемую из длинных осиновых комлей лестницу и прилаживал ее кусками, так, чтоб добраться до полуразрушенного барабана колоколенки.
Начинающий ученый и бывшая девушка из «Воньзавода» вежливо поздоровались с ним. В конце улицы, там, где по рассказам Дуни и осел домишко Парфена, увидели они совсем не то.
Дом, наверное, преобразился. По свежерубленому мезонину тянулся красный кумач с белым призывом: «Заходи в рай – локтем не пихай». Возле домика кипели работы. Бригады людей в тюбетейках рыли и носили грунт, плавили вар, мешали в старой бочке цемент. Пара прикарпатских профессионалов с фантастической скоростью мельтешили топорами, подправляя верандочку и наводя резьбу. Какие-то бородатые, похоже биологи, высаживали в кучи декоративную тую и канадский лимонник. Электрики ладили на столбах прожектора, кидали провода и звонко матерились, перепрыгивая на кошках.
«Посторонись!» – завопил на прибывших работяга, таща огромный прямоугольник гипсокартона. На прибитом возле валяющейся калитки объявлении рядом с возводимыми резными в абрамцевском стиле воротами для грамотных все пояснялось:
ХОД В РАЙ ВРЕМЕННО X. ТОРЖ ХОД И ПРОБНЫЙ ВПУСК– ВОСКРЕСЕНЬЕ 1200 ЗАПИСЬ НА ПРОЦЕДУРЫ – БУДКА
Миша и Эля уныло поглядели друг на друга и двинулись к будочке чуть на отшибе. Внутри свежеструганого крупного скворечника сидел мужичок, ковырял в носу и вытирал рубанком слезы.
– Нам бы Парфена, – осторожно спросил Миша.
– Он и есть, – скривился старикан.
– А вы зачем плачете? – нахмурилась девушка.
– Надо, вот и плачу, денег не беру. Записывать, что ли? Аванс беру сильный.
– У нас денег мало, – сознался ученый. – Нам бы так пролезть. На разведку.
– Идите отсюдова. Голытьба! – крикнул старик. – Голь перекатная, – и икнул водкой. – Семьсот четыре записались с деньгами, а они – вишь!
– Мы от Дуни, – тихо молвила Эля.
– Что случилось, дядя Парфен? – дополнил аспирант.
Дед зашипел, заводил глазами. Приложил палец к губам:
– Тихо, дети. А то хозява прознают. Все я продул, дом продал этим, окаянным, где деньги – не знаю. Бумагу, ноту реальную, суют в рожу, твоя подписка. Пил с ими – помню, а чтоб еще должон остался – такого ни-ни. Водка проклятая, темень от ней в башке. И дьявола кружатся, в ад тянут. Ладно, детки, тихо – Дуняша-то как?
– Груня приболела, – сообщила Эля. – По телефону ясно. Бабушка за ней ухаживает. Трудно ей.
– Вот те на, – ужаснулся Парфен. – Может к ей в город сбегу. Ладно, вы тихо, робятки. В воскресенье у энтих самая карусель, до того ни-ни. Не суйтесь. Может статься, я вас в воскресенье-то по блатве суну, как будто от эскурсиев отстамши. Чего все эти замышляют только – не знаю. Срамное дело. Эх, выжил ты Парфен из ума. А какой башковитый был, – опять старичок скручинился. – Стойте-ка, робятки. Иди вон во второй дом, к другу моему, мальчику Вене бесполезному. Вот так ручки вверх поднимете и пальчиками поиграете, он все, как черная коза, поймет. На чердак ночевать запечет. Коли домой соберетесь, ладно. А коли сночевать – на сеновал засунет, тут уж приезжали. Вон щас выйду, вам ткну домину. Вы по воскресенью тихо возле меня окажите-ся – и устроим. Парфен все может – такая башка.
