Леха брел напрямик, по воде и суше, по спасенному миру, через пруд, Лебяжий канал, Марсово поле, вдоль по набережной Невы. Он ничего не видел и не слышал, он ничего и никого не хотел видеть и слышать, он просто тупо шел, и в груди его неровно и нехотя стучало – в один миг и на века постаревшее сердце…
* * *
– Командир, куда путь держишь? На такси, может, ближе будет?
Леха непонимающе поднял голову. Что за хрень? И этот туда же…
– А бензину хватит?
– Хоть до Луны, если надо будет.
– Знаешь фамилию этого чувака?
– Х’эх… Франклин, вестимо.
– Подарю обоих возле деревни Черная, Псковской губернии…
– Поехали… Надо только будет быстренько заправиться…
Уже далеко за городом Леха выкарабкался из ступора: помогла лютая злоба, навеянная прочитанными мыслями разбитного таксиста. Леха пригляделся повнимательнее: точно, суккуб, причем мужик (в последние десятилетия подобные дикости все еще редки, но уже утратили статус исключительности. Прим. авт.), везет его на обед, в качестве основного блюда… Леха прикрыл глаза. Ладно, тогда подправить суккубовы замыслы на чуть-чуть, чтобы аппетит в нем проснулся уже в родных лесах, возле деревни… Леха отлично представлял, что и как будет дальше, знал и то, что суккуб, когда все вскроется, не возьмет его на жалость и предсмертные мучения его будут воистину велики, в компенсацию теперешнему веселью-предвкушению…
То-то Мурман запрыгает… Завтра же с ним в леса. Эх, бабушке ничего не купил… Леха почему-то верил, что вот он вернется, обнимет своих родных, и они обнимут его, и спрячут, укроют от этой тоски и боли, если он сам справиться не умеет…
А пока таксист жал свободной рукой кнопку радионастройки и сквозь зеркальце радостно позыркивал на заднее сиденье, на дремлющего смутного и лоховатого парня, и зрачки его были багровы…
* * *
Анаконда Аленушка подняла голову и зашипела: что-то случилось. Только что жизнь ее была проста и осмысленна, и вдруг все кончилось – повелитель исчез. Вид и запах существа, идущего по воде, тот же, но она – она не принадлежит ему отныне и служить не обязана. Если бы повелитель вернулся в этот сгусток силы и страха, то и она бы не побоялась вернуться и с удовольствием заняла бы излюбленное место на его груди… Но те путы, что были наложены на нее когда-то, потеряли связь с повелителем и соскользнули… Змея не размышляла долее, она расплелась и, оставаясь такою же полуметровой, поползла через мост, на запах подвальной сырости, обещающей покой и сытость. Тихо ждать и жить, жить и ждать… одинокую тихую людскую душу…
* * *
Паук Ленька внезапно осыпался со стены перламутровым пеплом. Ворон прыгнул с жердочки под потолок, ударился грудью в окно и отчаянно закричал. Он понял: не уберег. Хозяин исчез навсегда, доказательства тому – видения, которые он успел выхватить из погибающего мозга своего властелина, самого дорогого в его жизни хозяина и друга. Ворон опять, вне себя от ярости и горя, с лету ударил о стекло, но оно и на это раз выдержало… Держали стены и двери, сотрясаемые чудовищными ударами, держали потому лишь, что сила, укрепившая их, тратилась именно с этим расчетом: защитить и надежно защитить хозяев от магических, колдовских и иных неприятностей любой мощи. И все же нашлось уязвимое место: в уголку бронированной входной двери тоньше самой тонкой трещинки мерцал стык между заклятиями, и ворон ударил в этот стык и раз, и другой, и третий… Пройдет день, неделя, месяц или год, без пищи и воды, без сна, прежде чем трещинка поддастся и разойдется до нужных пределов… Да хоть столетие: упорства и ненависти Мору не занимать. Он освободится и найдет врага, найдет того, чей образ запечатлелся в угасающем сознании Дениса. Он найдет его и уничтожит. А для этого нужно жить и бить, бить, бить ненавистную дверь. Да будет так, вот так, вот так!..
* * *
Скучно жить в чужом доме и без Лехи. Мурман наловчился спать почти круглые сутки, так ждать легче. Вдруг сквозь сон, уже под утро, тявкнул он жалобно, прямо по-щенячьи, и возмущенный кот Васька подобрался, да и пошел спать во двор, в сарай, подальше от ужасающего этого запаха и воя… Куда хозяйка смотрит, нет бы выгнать наглеца, так она его и поит, и кормит, и чуть ли не вылизывает. Хорошо хоть на руки не берет…
А снился Мурману кошмар: будто Леха обернулся вдруг вожаком-хозяином, и Мурман понимает, что обратного превращения не будет. Ни санок, ни каникул, ни совместного лая в лесу – ничего этого не будет, а только жизнь и служба вожаку-хозяину. И так горько стало Мурману, что умей он плакать – расплакался бы, но он не умеет… Мурман перебирает лапами во сне, царапает клыками половик и вновь тоненько тявкает, словно бы охает и жалуется кому-то…
* * *
В тот год, ближе к середине августа, довелось мне оказаться в районе метро «Василеостровская». А нужно мне было попасть к метро «Черная Речка», где меня ждала теплая компания на двух машинах, чтобы нам всем вместе ехать в Дом Творчества Кинематографистов и там веселиться на просторе в течение нескольких суток напролет. Я слегка опаздывал, чего делать очень не люблю, и нервничал по этому поводу. И вот на углу Пятой линии и Малого проспекта я, что называется, нос к носу столкнулся с Машей. И так-то мне стало грустно… Ну а как бы я ей помог?.. Да и к тому же, повторяю, опаздывал (впрочем, никто мне этим не попенял тогда, при встрече на Черной Речке…).
Нет, ровна была ее походка, и щеки уже не зареваны, и ходила она по улицам – не то что месяц до этого, когда она разве что в мусорные баки не заглядывала в бессильных и отчаянных поисках… Да… Смирилась типа. Вру. Не смирилась. Просто поверила наконец, что все кончилось и эта волшебная любовь, ее и Дениса, умерла и уже не вернется к ним… к ней… Но кто может измерить глубину раны, что открылась тогда в ее душе? Я бы – не рискнул.
Но ведь не может такого быть, чтобы хорошенькая, неглупая и отважная девчонка семнадцати лет от роду отныне проведет оставшуюся жизнь в бесплодных воспоминаниях и стенаниях, навеки одна. Не должно быть такого, чтобы любовь, внезапным светом и радостью наполнившая твою жизнь, сверкнула ранним человеческим утром, как росинка на листе, и исчезла бесследно в бесконечном небе – иди, мол, и оплакивай ее всю оставшуюся старость… Так не бывает, чтобы однажды испытанное чувство, пусть даже такое же сильное и искреннее, в свое время – далеко ли, скоро ли – не было бы заслонено другим чувством, не менее искренним и глубоким. Так не бывает, чтобы человек один-единственный раз, легко, мимолетно и беспечно вкусил того, что мы называем странным и зыбким словом «счастье» и больше никогда, никогда, никогда, ни на миг не обрел его вновь. Нет, так не бывает.
Так не бывает.
