– Где Гапей? – бросился Ендрек к борту. – Стой! Он же там!
Авцей только отмахнулся. Не поможешь, мол. Остальным бы спастись.
– Давай за веревку потянем! – подбежал пан Юржик. – Ты помнишь какая?
Ендрек только рукой махнул. Где там упомнить? Все веревки на одно лицо. Может, моряки и различают, за какую тянуть надо, а «крысе сухопутной» этого не понять никогда.
Юржик кивнул. Видно, и сам был того же мнения.
– Ладно. Гляди на воду. Вынырнет – вытащим…
Гапей так и не вынырнул.
Струг уходил от левого берега. Гребцы-плотогоны гнули толстые ясеневые весла. Понуканий не требовалось – жить хочется каждому. Просто капитан, управившись с остатками веревок, волокущих за собой мешающую движению мачту, принялся отсчитывать:
– И раз! И два! И раз! И два!
Несколько раз бельты грозинчан догоняли корабль. Но опасности в них не осталось никакой. Как и в нескольких вяло шипящих языках огня, запущенных вслед «Ласточке» Мржеком.
– Жаль, промахнулся Тыковка самую малость… – хмуро проговорил пан Войцек. – Не прикончил изувера.
И все же от главного врага он их избавил.
Очевидно, колдуну тяжело запускать огненные шары одной рукой. А может быть, боль не давала сосредоточиться и создать достойное оружие.
– Ты, студиозус, сам-то понял, что сделал? – ухмыльнулся пан Юржик, когда Войцек отправился поговорить с капитаном. Мертвые лежали там, где упали во время боя. Сейчас главное – уйти, скрыться, запутать преследователей.
– А что я сделал? – попытался прикинуться дурачком Ендрек.
– Ты это брось, – погрозил пальцем Бутля. – Все видели. Ты ж побелел весь, и пот градом льется, а клубок-то огненный остановился и ни взад ни вперед. Знал бы Мржек в замке Шэраня, какого он вражину готовит, зарезал бы тебя и не задумался бы.
– Я и сам не понимаю, как оно вышло, – невпопад ответил Ендрек.
– Так я ж тебе объяснял! Эх, студиозус, не веришь мне, а я жизнь повидал и всякого наслушался-нагляделся. Ты теперь чародей, и к бабке не ходи!
– К какой бабке?
– К бабке-шептухе. Не отшепчет, не отмолит.
– Да я…
– А что ты? Радуйся. Вот Юстын на что шел ради такого счастья? На убийство, на грех, на нарушение Контрамации. А тебе как на тарелочке.
– А не надо оно мне ни даром, ни за деньги!
Пан Юржик внимательно на него посмотрел:
– Ну, как знаешь, парень. Только одно скажу – хочешь ты того или нет, а всё… Будешь чародеем. Контрамацию чтишь?
– Что? Конечно же! Как иначе?
– Значит, пойдешь в реестровые. Или ко двору.
– Мне теперь только ко двору, – горько усмехнулся Ендрек.
– А я же не сказал к какому. Думаешь, Уховецку твои способности не нужны?
– Угу… очень здорово ты придумал, пан Юржик… Против своих идти сражаться…
– Ты от этих своих мало натерпелся?
Ендрек стиснул зубы.
– Эти, – кивнул за корму, – мне не свои… И рошиоры тоже… давай, пан Юржик, лучше раненых поищем. Полечим…
– Как знаешь, парень, как знаешь… – пожал плечами пан Бутля. – А раненых я и не видел… Метко бьют сволочи. Сразу насмерть. Разве что у Лексы щеку зацепило. Так то щепкой… Заживет само.
– Тогда давай мертвых сложим, что ли… – Студиозус был готов на все, лишь бы не продолжать неприятный разговор. Как объяснить пану Юржику, для которого, кажется, все просто и понятно, все покрашены белой и черной краской – свои и чужие, что трудно, мучительно трудно делать выбор. С одной стороны – родня, друзья детства, уважаемые наставники, а с другой – новые друзья, с которыми преломлял последнюю горбушку хлеба, сражался бок о бок и вместе хоронил убитых товарищей… Когда сердце рвется на две половинки, а выбора сделать не может. Точнее, выбор-то уже сделан, ведь он с паном Войцеком, а не в Выгове, но это выбор разума, а не сердца. Выбор долга, а не влечения. А как хотелось бы, чтоб желания души и умозаключения холодного рассудка совпали. Тогда и ночная бессонница улетучится…
Пан Бутля прищурился, хотел еще чего-то добавить, но благоразумно смолчал. Все-таки жизненный опыт – и немалый – подсказывает, когда не надо лезть в душу грязными пальцами. Пускай само утрясется.
Подошел нахмуренный Войцек. Стянул с головы шапку:
– Г-грай… П-пять лет в моей сотне.
– Он про мать говорил, – нерешительно начал Ендрек. – В Богорадовке, мол…
– Зн-знаю, – кивнул пан Шпара. – Живы будем, я ее н-не оставлю. Сестры еще меньшие у него. Все на пприданое копил. Отец-то погиб. Рыцари-волки. О-о-он тоже порубежником был.
– Я тоже помогу, чем смогу. У моего отца деньги есть…
Меченый махнул рукой:
– Что вп-впустую говорить? Сл-слушайте меня. Авцей нас высадит…
– Когда? – удивился студиозус.
– А п-прямо сейчас.
– Как же?..
– А так! Уходить по суше б-будем. Через Гр-грудки.
– Хоть не собачьи кучки, – попробовал пошутить Юржик, только грустно как-то у него вышло. – Думаешь, пан Войцек, они за кораблем гнаться будут?
– Д-думаю. А Авцей д-думает, что чародей наш след ведет. Вот и поглядим.
– Ясно, – согласился Юржик. – Как там Лекса говорит? И волки сыты, и дело мастера боится.
– Т-точно.
– Да, Лексу-то с собой берем или тут бросим? – Пан Бутля оглянулся на застывшего у правила великана.
– Нам каждый человек на счету, – сжал челюсти так, что желваки на щеках заиграли, пан Войцек. – Чем т-тебе Лекса плох?
– Да ничем, помилуй меня Господи… Всем хорош. – Пан Юржик вздохнул. – Что-то я людям верить перестаю. А все груз наш окаянный… Нельзя так жить.
– Д-думаешь, мне легче? Терпи, пан Юржик, терпи. Немного осталось. Искорост в десятке поприщ, ежели по суше.
* * *
Издали Грудкавые горы напоминали кучу конских кругляшей. Ну, очень большую кучу. Коричневатые базальтовые глыбы громоздились одна на другую, но не поднимались высоко. Самая высокая гора – аршин пятьсот, не больше. Подножия заросли мрачным, черным ельником. Верхушки, обдуваемые южными суховеями, нагло выпячивали голые бока, лишь кое-где покрытые серо-зелеными потеками лишайников.
Вблизи поверхность скал вызывала еще меньше приязни. Изъязвленная ветрами, дождями, сходом снегов, она вызывала в памяти картины обезображенного черной оспой лица.
– Пан Войцек, ты прости меня, дурака, что-то я в толк не возьму – как мы через горы перевалим? – Пан Юржик натянул повод буланого, раньше принадлежавшего Граю. Его серый в яблоках повредил ногу, когда рухнула мачта. Видно, взбрыкнул с перепугу и рассадил плюсну до кости. Пришлось бросить на берегу. Выживет, значит, повезло. Не выживет – не судьба. – На телеге-то?
