– А ты?
– А я тебя – нет.
Наконец его прорвало. Может быть, от сознания, что все потеряно. Навсегда.
– Да ты знаешь, как я тебя люблю? Я, может, говорить не мастер… Хочешь на сцену – танцуй, если ты без этого жить не можешь. Стерплю. Я все люблю: голос, глаза, шею твою гордую, плечи, как смотришь, как билет выписываешь… Ты говоришь, что не любишь, но ведь я не противен тебе. Я знаю. Я знаю, что одной моей любви достаточно на двоих. Со временем поймешь и оценишь, не говори только сейчас. Ничего не говори. Дай мне шанс. Пусть здесь все успокоится…
Этот монолог был невыносим для него.
– Мне не надо, чтобы ты терпел. Не надо жертв. Жена – танцовщица… А я терплю…
Она презрительно усмехнулась:
– Ты во сне летал когда-нибудь?
– В детстве, – обескураженный таким поворотом, ответил Роман.
– Это когда ты высоко-высоко, а на земле каждую травинку видно, каждую козявку. Ты и один, и ты – целый мир. Вы вместе. И воздух упругий. И каждое движение – ласка. Каждая мышца и все тело – всему миру! Весь мир – тебе. А ты говоришь – терпеть. В детстве… А взрослым?
– Я, может, сказать так красиво не могу, – сглотнул сухой комок в горле Хоменко. – Я так же, может, чувствую. Только не видно.
– Значит, не все потеряно. Тогда подожди.
– Скажи, там у Ларина – это правда про сына?
– Что? Проснулся… А ты считал, я эти рубли в чулок копила? Подумай, лейтенант, нужна тебе баба с больным довеском? Крепко подумай. И хватит ли одной любви на всех. Вообще-то ты не безнадежен. Одно знаю точно – вернусь. Я еще сюда вернусь.
Она неожиданно обняла Хоменко и крепко поцеловала в губы.
– Спасибо, Хоменко. Большое спасибо. Без твоей глупой любви я бы, наверное, скурвилась. Только теперь поняла. И прости меня, Христа ради, водила я тебя за нос прищепкой, сама не знала зачем. Теперь знаю. Ты моим поплавком был, спасательным жилетом. Хороший, только зануда. Запомни, не будь с женщиной занудой. Пожестче надо, оперативник, порешительней. Без правил. В любви правила вредны.
Она скрылась в вагоне.
Хоменко подошел к стеклу служебного купе, но изнутри задернули шторы. Он вздохнул в полном раздрае чувств и пошел к голове состава. Его нагнал Львовский поезд, входивший на параллельный путь. Там у начала платформы милиционер узнал Ларина с двумя носильщиками и большой телегой. Вспомнил, что с утра говорили, будто тот ждет гроб с телом матери.
Чтобы как-то развеяться после трудного разговора, решил подойти, помочь.
Фээсбэшники на перроне активизировались. Здесь работали более ювелирно, чем в здании вокзала. И одеты были кто во что горазд, что сразу позволило затеряться в толпе приезжих и встречающих.
Хоменко увидел, как из второго вагона вывели троих черных в наручниках.
Следом и по бокам двигались задержавшие его сотрудники. Из почтово-багажного вынесли большой продолговатый ящик.
Гроб, понял лейтенант.
Начальник сдернул с головы фуражку.
Хоменко увидел жену Ларина в черном. Женщина кружевным платочком промокала сухие глаза. Уцепившись за мать, рядом стояла дочь. Жену Хоменко знал, она наведывалась на работу мужа, и часто без предупреждения. Дочь была ему незнакома. Довольно ординарное лицо, было бы совсем незапоминающимся, если бы не норовистость во взгляде на окружающих и жестах. Как же – дочь начальника вокзала. Хоменко не был женоненавистником, но инстинктивно сторонился подобных натур. Дураков пускай ищут в своем дурацком кругу.
Хоменко посмотрел на часы. До восемнадцати двадцати пяти оставалось еще три минуты.
Роман хотел вернуться к шестому вагону, но понял, что сказать ему сейчас будет нечего. Разве что еще раз заглянуть ей в глаза. Но и этого не получится.
Она не выйдет. Не сможет выйти на перрон.
Потом он увидел, как открылась дверь служебного выхода и из здания вышел медведеподобный фээсбэшник Сева и, осмотревшись по сторонам, подал знак стоящим внутри.
Следом за Севой повалили остальные.
Так вот он кто – надежда «голубей» и скепсис «ястребов». Высокий. Гордый.
Кантемиров.
Хоменко больно ударили чемоданом по лодыжке, он охнул и цаплей поджал ногу.
Кантемиров прошел мимо него в трех шагах.
«Львовский поезд прибывает на второй путь. Номера вагонов начинаются с головы поезда. Пожалуйста, не толпитесь, не суетитесь. Вот вы и дождались, чего уж теперь… А сюрприз – это все-таки подарок».
Глава 61БОЦМАН
Понаехавшие пожарные машины и милицейские кордоны сослужили добрую службу Боцману. В общей неразберихе путь к вокзалу оказался свободен, и подвыпивший Боцман, прихватив с собой Профессора и Настену, двинулся туда, откуда каким-то таинственным образом исходила на него сила притяжения. Почти абсурдная, нелогичная, смехотворная, но непреодолимая надежда и страх – он встретит брата.
Это стало складываться, как мозаика, еще когда пили с Лэрри. Когда Боцман назвал его, передразнивая себя, картавящего и заикающегося, «Вэви». И подумалось вдруг: а может, так оно и есть? Может, тогда выпытывавшей у него имя и фамилию женщине он и назвался Вавиным, имея в виду как раз Ларина.
Глупость, фикция, реникса? Да. Но почему в эту чепуху так хотелось верить?
Почему, когда нашел старую Доску почета, сразу же узнал на ней Виктора Андреевича Ларина. Имя сходилось, но и только, а уже похожесть на того маленького испуганного мальчика из эвакуационного поезда он, скорее всего, придумал.
Но все разумные доводы отступали перед неизъяснимой силой надежды и веры.
Поэтому он шел сейчас к вокзалу, ведя своих друзей. Он решился, он пробьется к Ларину и просто посмотрит ему в глаза.
– Берегись! – крикнул Профессор.
Боцман соскочил с рельсов – мимо проехал пассажирский из Львова.
– Нас туда не пустят, – сказала Настена, увидев на платформах людей в штатском и военном. – Нас теперь вообще никуда не пустят.
Но Боцман упрямо шел вперед и знал – пустят, не могут не пустить. Сегодня что-то важное должно случиться в его жизни. Он потерял друга, но за это же будет какая-то компенсация, утешительная награда! Нет, он просто посмотрит в глаза.
И еще – он хотел увидеть ту женщину с мальчишеским голосом, которая говорила с ним, да, только с ним, все это время, пока он здесь жил. Она представлялась ему именно такой, какой и была на самом деле. Вечно юной, вечно доброй, вечно родной. Почти как брат из давних снов.
Троица взошла на платформу. Как раз на ту, на которую прибыл львовский поезд.
Мимо Боцмана проплыл почтово-багажный вагон, из которого выглядывали строгие, а от выпитого еще и трагические лица Михалыча и Семена. Они понимали всю ответственную скорбь наступающей минуты.
