Бутыль катилась по полу, и Поуг бросился за ней. Формальдегида в ней оставалось совсем мало, на донышке, но когда он наклонился, чтобы остановить ее, несколько капель выплеснулось и одна попала ему в рот. И он ее вдохнул. Потом Эдгар Аллан кашлял, его рвало в туалете, но никому не было никакого дела. Ни доктору Скарпетге, ни Люси. Он слышал, как Люси катается по коридору на каталке, слышал ее смех. Никто так и не узнал, что жизнь Поуга сломалась в тот миг. Раз и навсегда.
«Ты в порядке, Эдгар Аллан? Ты в порядке?» – спрашивала Скарпетта из-за закрытой двери, но так и не вошла. Он столько раз прокручивал в памяти эти слова, что уже не уверен, она ли это сказала или кто-то еще.
«Ты в порядке, Эдгар Аллан?»
«Да, мэм. Мне надо умыться».
Когда Поуг вышел, в коридоре уже никого не было. Каталка стояла у стены. Люси ушла. Скарпетта ушла. Даже Дэйв ушел. Остался только Поуг, вдохнувший каплю формальдегида, которая обожгла легкие раскаленными искрами и обрекла его на смерть.
«Так что я все знаю, – объяснял он потом миссис Арнетт, расставляя пузырьки с бальзамирующей жидкостью на тележке рядом с ее столом из нержавеющей стали. – Иногда, чтобы понять страдания других, надо пострадать самому. Вы ведь не забыли, сколько времени я провел с вами, когда мы обсуждали ваши намерения и составляли бумаги? Вы сказали, что вам нравится Шарлотсвилль, и я пообещал, что отправлю вас в Виргинский университет. Разве я не слушал вас часами у вас дома? Приходил всегда, когда бы вы ни позвонили, ведь так? Сначала чтобы написать бумаги, потом просто так, потому что вам нужно было с кем-то поговорить и вы боялись, что родственники узнают про ваши намерения.
Я вам сказал, ничего они не могут. Эта бумага – законный документ. Ваше завещание, миссис Арнетт. Вы хотите завещать свое тело науке и чтобы я его потом кремировал, и родственники ничего здесь сделать не смогут».
Поуг сидит в белом «бьюике» и принимает солнечные витамины, перебирая в кармане шесть патронов. Он помнит, каким могущественным ощущал себя тогда, когда был с миссис Арнетт. С ней он был Богом. С ней он был законом.
«Я несчастная старуха и ничего больше не могу, – сказала она, когда они разговаривали в последний раз. – Мой доктор живет рядом, по ту сторону забора, но ему нет до меня никакого дела. Не живи до старости, Эдгар Аллан».
«Не буду», – пообещал он.
«Странные они люди, те, что живут по ту сторону забора, – сказала старуха и многозначительно усмехнулась. – Его жена такая дрянь. Ты с ней знаком?»
«Нет, мэм, не думаю».
«И не надо. – Она покачала головой. – Не надо тебе с ней знакомиться».
«Не буду, миссис Арнетт. Это ужасно, что врачу нет до вас дела. Нельзя, чтобы такое сошло с рук».
«Такие, как он, всегда получают по заслугам, – сказала она, откидываясь на подушки. – Попомни мое слово, Эдгар Аллан. Я знаю этого врача много лет, и он меня не выпишет».
«Что вы имеете в виду?» – спросил Поуг. Старушка была сморщенная, хрупкая и лежала под несколькими одеялами, потому что никак не могла согреться.
«Я так понимаю, что когда человек умирает, его должны выписать, ведь верно?»
«Да, ваш лечащий врач выписывает свидетельство о смерти». – О смерти Поуг уже тогда знал все.
«Этот будет слишком занят. Помяни мое слово. И что тогда? Господь меня не примет? – Она рассмеялась резким, неприятным смехом. – С него станется. Ты же знаешь, мы с ним не ладим».
«Не волнуйтесь, мэм, – успокоил ее Поуг, чувствовавший себя в тот момент таким же могущественным, как сам Бог. Нет, Бог не был Богом. Богом был Поуг. – Если доктор, что живет по ту сторону забора, не выпишет вам свидетельство, я сам об этом позабочусь». «Как?»
«Есть способы».
«Ты самый милый мальчик из всех, кого я знаю, – сказала она. – Как повезло твоей матери».
«Я сам все сделаю, – пообещал Поуг. – Я вижу эти свидетельства каждый день, и половине тех, кто их подписывает, нет до умершиx никакого дела».
«Никому ни до кого нет дела, Эдгар Аллан». «Если понадобится, я подделаю подпись. Так что вам совершенно не о чем беспокоиться». «Какой ты милый. Что бы ты хотел получить от меня? Я, как, известно, уже написала в завещании, что они не вправе продать дом. Ты можешь жить в нем, но только так, чтобы они не знали. И еще можешь взять мою машину. Я, конечно, давно на ней не ездила, но она еще как новая. Время подходит, мы с тобой это знаем. Что ты хочешь? Только скажи. Жаль, что у меня нет такого сына».
«Ваши журналы, – сказал он. – Я хочу ваши голливудские журналы».
«Что? Те, что валяются на столике? Я рассказывала тебе, как ездила в Голливуд, как жила в отеле «Беверли-Хиллс» и каких звезд там видела?»
«Расскажите еще раз. Больше всего на свете я люблю Голливуд».
«Мой негодник муж сделал по крайней мере одно доброе дело – свозил меня в Голливуд. Надо отдать ему должное, мы отлично повеселились. Я люблю кино. Надеюсь, ты тоже. Лучше кино нет ничего».
«Да, мэм. Лучше его ничего нет. Когда-нибудь и я поеду в Голливуд».
«Обязательно съезди. Если бы я не была такая старая и беспомощная, я бы взяла тебя туда. Вот было бы весело».
«Вы не старая и не беспомощная, миссис Арнетт. Хотите познакомиться с моей мамой? Я приведу ее как-нибудь».
«Вот и хорошо. Мы выпьем джина с тоником, и я приготовлю пирожные с заварным кремом».
«Она в коробке», – сказал он.
«Как странно ты говоришь».
«Она умерла, но я сохранил ее в коробке».
«Ты имеешь в виду прах?»
«Да, мэм, и с ним я не расстанусь никогда».
«Как мило. А вот мой прах хранить никто не будет. Знаешь, какое у меня есть желание?»
«Нет, мэм».
«Разбросай его там, по ту сторону этого чертова забора. – Она рассмеялась, коротко и зло. – Пусть доктор Полссон набьет им свою трубку и выкурит! Пусть курит, а я буду удобрять его лужайку».
«О нет, мэм. Это было бы неуважением к вам».
«Сделай – и не пожалеешь. Сходи в гостиную и принеси мою сумочку».
Она выписала чек на пятьсот долларов, аванс за будущую услугу. Обналичив чек, Эдгар Аллан купил розу и пришел к миссис Арнетт. Он был мил с ней и все время вытирал руки платком.
«Почему ты вытираешь руки, Эдгар Аллан? Надо снять упаковку и поставить этот прелестный цветок в вазу. Зачем ты кладешь розу в ящик?»
«Чтобы вы сохранили ее навсегда, – ответил он. – А теперь перевернитесь на минутку, пожалуйста». «Что?»
«Так надо. Вы все поймете».
Он помог ей повернуться – она почти ничего не весила, – а потом сел ей на спину и засунул в рот платок, чтобы она не шумела.
«Вы слишком много говорите, а сейчас на разговоры нет времени. Нельзя так много говорить», – повторял он, удерживая ее руки на кровати, но она еще пыталась сопротивляться и мотала головой. Потом, когда миссис Арнетт затихла, он отпустил ее руки и вынул изо рта платок. Он сидел, чтобы убедиться, что она не шевелится и не дышит, и разговаривал с ней, как разговаривал потом с девочкой, дочкой доктора, симпатичной девочкой, отец которой устраивал в доме такое, чего Эдгар Аллан никогда не видел.
