сообщил команде о причастности к ней Сталина, запретил применение пыток на допросах, передал бо́льшую часть промышленной империи МВД гражданским министерствам и начал освобождение более миллиона заключенных из ГУЛАГа[778].
Переходя к национальной политике, Берия настаивал на удивительно стремительной дерусификации в республиках, начиная с МВД. Латвийскому МВД было приказано за один день заменить всех русских на руководящих должностях латышами, и когда местные деятели возразили, что не могут найти столько латышей с безупречными биографиями для работы в службах безопасности, пришло указание все равно заменять. Тогда первый секретарь республиканской партии (латыш) осмелел настолько, что произнес свою речь на партийном пленуме на латышском языке, без перевода, так что русские ничего не могли понять, и, кроме того, воспользовался случаем, чтобы сказать, что с тех пор как во время войны Латвия вошла в состав Советского Союза, органы госбезопасности убили почти 20 000 латышей и выслали в отдаленные районы страны еще 60 000. В Литве ликующие продавцы стали демонстрировать свою неприязнь к русским, отказываясь обслуживать любого, кто не говорит по-литовски[779].
Дерусификация была политикой всей команды, а не только Берии, и другие члены команды весной 1953 года тоже занимались этим вопросом. Но реакция в виде роста национализма в республиках вызывала тревогу, как и высокомерное поведение Берии. Он всегда был известен своим острым языком, но теперь иногда кричал на других членов команды в присутствии подчиненных и предпринимал односторонние действия, такие как подписание инструкции по испытанию водородной бомбы от своего имени, даже не сообщая своему номинальному начальнику, Маленкову. Хрущев был зол, когда Берия начал вмешиваться в партийные дела, пытаясь поставить «своих» людей во главе украинской и белорусской компартий[780]. Даже инициативы Берии, которые команда действительно одобряла, такие как освобождение врачей-евреев, каким-то образом вызывали раздражение команды, по словам Кагановича, он держался так, будто остальные не имели никакого значения: «Я авторитет, я либерал, после Сталина я амнистирую, я обличаю, я все делаю»[781].
Берия никогда не подчеркивал святость партии, но теперь он выказывал открытое презрение. «Что ЦК? – спросил он, когда Хрущев, как секретарь партии, возразил ему. – Пусть Совмин все решает, а ЦК пусть занимается кадрами и пропагандой»[782]. Безусловно, команда в целом выступала за повышение авторитета Совета министров, но такого рода неуважение им было тяжело принять. Хуже всего было то, что Берия был не только уверенным в себе, но и самым умным, информированным и самым сообразительным из команды. Известие о расцвете культа личности Берии в Грузии, несмотря на то что он был против подобных вещей в Москве, стало еще одним раздражителем[783].
Берия настаивал на своем даже в иностранных делах, в области, где у него не было особого опыта и где признанным авторитетом был Молотов. Однажды, когда Молотов представил проект программного заявления для публикации, который был встречен «дружеским одобрением» со стороны остальной команды, Берия стал активно возражать, а затем продиктовал, по сути, новый текст. По словам свидетеля, Молотов «сидел недвижимо с непроницаемым выражением лица, и только ритмично подавливал сукно стола тремя пальцами, это у него вошло давно в привычку»[784]. Таким же пассивным сопротивлением он отвечал на издевательства Сталина. После долгой неловкой паузы Маленков со своего места наконец предложил принять «текст Молотова с поправками Берии», то есть текст Берии.
Разногласия обострились по поводу Германии, это был очень острый вопрос. После блокады Берлина 1948 года фактическое разделение Германии было формализовано созданием двух государств, Федеративной Республики Германия в западной зоне и Германской Демократической Республики (ГДР) в советской. Лидеры ГДР проводили политику быстрой советизации по образцу советской политики эпохи коллективизации. Как и в Восточной Европе, это вызвало заметные возражения населения, но ситуация в Германии была уникальной в том смысле, что ее граждане могли – до строительства Берлинской стены в 1961 году – голосовать ногами и перейти в Западную Германию, причем делали это в большом количестве. Кроме того, в Берлине и в других местах вспыхнули забастовки и уличные демонстрации. Это очень встревожило советское руководство, и его представители вызвали восточногерманских лидеров в Москву и зачитали им отчет о беспорядках, убеждая отказаться от политики «принудительного строительства социализма» во избежание катастрофы.
Команда была согласна в этом вопросе, даже Молотов и Каганович, но Берия хотел пойти еще дальше, он предложил убрать слово «принудительное» и потребовать от немцев вообще отказаться от политики построения социализма. По его словам, социализм в Восточной Германии поддерживался только советскими войсками, а Советскому Союзу нужна была не обязательно социалистическая Германия, но обязательно мирная. В Президиуме Берия так презрительно говорил о лидерах ГДР, что Шепилов был вынужден возразить, что именно это правительство будет строить социализм в новой Германии. «Какой социализм? – крикнул ему Берия. – Какой социализм? Надо прекратить безответственную болтовню о социализме в Германии!» Он говорил, как позже вспоминал Шепилов, «с такой презрительной миной, с такой неприязнью, будто само слово „социализм“ и журналисты, которые его применяют, для него непереносимы»[785]. Такое пренебрежительное отношение к социализму было, конечно, возмутительно для Молотова и приводило в замешательство бóльшую часть команды. Особенно решительно поддерживал Молотова Хрущев, он считал лидера ГДР Вальтера Ульбрихта «искренним коммунистом, который вел жестокую борьбу за осуществление старой большевистской мечты о том, чтобы в сердце Европы было немецкое пролетарское государство», и опасался западных немцев как возможных наследников гитлеровского рейха. Молотов был настолько взволнован, что сделал нехарактерный для него личный жест – предложил Хрущеву перейти на «ты», хотя раньше Хрущев, как младший по возрасту и по должности, использовал в общении с ним уважительное официальное «вы»[786].
Члены команды не только чувствовали, что Берия над ними насмехается, они еще и боялись его. Как человек, отвечающий за госбезопасность, он, как считалось, хранил компромат на каждого из них. Инициативу взял на себя Хрущев, возможно, наименее запуганный Сталиным член команды. Задача была очень непростой, так как если бы Берия узнал, что против него что-то замышляют, у него хватило бы ресурсов, чтобы изменить сюжет и арестовать заговорщиков. Первым человеком, с которым Хрущев заговорил о необходимости отстранить Берию, был Молотов, который сразу же понял его и выразил полное одобрение лаконичным вопросом: «Просто отстранить?» – подразумевая, что, возможно, были бы уместны более жесткие меры. Маленков был более сомнительной фигурой, так как он и Берия были старыми союзниками. Оказалось, однако, что Маленкову надоело высокомерие Берии, его усилия по поддержанию коллегиального единства в Президиуме потерпели крах из-за отказа Берии сотрудничать. Он присоединился
