— Что, Калеб, больно? Больно представлять меня с кем-то другим? — он так угрожающе смотрел на меня, что ответа не требовалось. — Тогда как же ты не понимаешь? Если ты не будешь сейчас за меня бороться, если позволишь мне уйти… то ты будешь жалеть о том, что мы встретились. И по-другому не может быть.
Я убрала руку с его груди и ждала какой-то реакции. Куда там!
Он просто стоял и смотрел на меня с таким обиженным и расстроенным видом, что я еле удержалась от искушения утешить его.
Тогда я напомнила себе, что должна быть гордой и смотреть вперед, потому что именно это придавало мне сил. Я выпрямила спину, повернулась и ушла от человека, которого любила.
Навсегда.
Глава тридцатая
Как там поется в песне у того парня?
«В конце концов, я всего лишь человек…»[46]
Так вот, я тоже всего лишь человек, поэтому, сказав всем, что не буду страдать и упиваться собственным горем, я разрешила себе это сделать.
Я предупредила Харпер, что даю себе на это неделю, а потом она должна вытащить меня из этой меланхолии.
Однако все пошло немного не по плану.
После встречи с Калебом я не смогла вернуться в офис. Я позвонила Стелле, сказала, что заболела, и попросила всех сегодняшних клиентов перенести на завтра. Потом поехала домой и, свернувшись клубочком в постели, плакала до тех пор, пока не уснула от изнеможения.
Поздно вечером меня разбудил звонок Харпер. Она звонила, чтобы узнать, как дела, и я рассказала ей о разговоре с Калебом и о том, что мне нужна неделя, чтобы выплакаться и постараться его забыть. Она дала мне понять, что считает это разумным, но, как я скоро убедилась, согласилась она только для отвода глаз.
Я заставляла себя ходить на работу, но боль не уменьшалась. Поэтому я намеренно вводила себя в состояние эмоционального онемения, чтобы как-то выполнять свои обязанности. Для окружающих я в этот период была не самым приятным, мягко говоря, собеседником.
Какой-то частью сознания я замечала, что Стелла теряет терпение, видя, что я общаюсь с клиентами, как робот. Да и Харпер мягко предлагала мне встретиться с ее психотерапевтом.
К концу второй недели мне не стало лучше.
Придя в офис в пятницу утром, я с удивлением обнаружила там Патрис.
— Стелла звонила мне. Она обеспокоена твоим состоянием… — тут взгляд Патрис опустился ниже, и она в ужасе всплеснула руками: — Что на тебе надето?
Я посмотрела на себя.
На мне были зауженные джинсы, которые я так любила. Но проблема была не в них, а в белой футболке, на груди которой красовалось огромное кофейное пятно.
Упс.
Патрис подошла ближе и с тревогой заглянула мне в лицо:
— Ты не накрашена! — ее глаза расширились от ужаса. — А что с волосами?!
Я потрогала спутанный пучок на затылке.
— Ты когда мыла голову в последний раз?
Я не помнила. Наверно, давно.
Патрис вздохнула. Тяжело. Потом схватила со стола сумочку, взяла меня под руку и повела на выход из здания, попрощавшись со Стеллой за нас обеих.
— Куда мы идем? — спросила я, ничего не понимая.
— К тебе домой.
Ясно.
— Извини, — пробормотала я.
— Что на тебя нашло? Ты сама не своя.
Я страдаю. Я себе разрешила.
— Через месяц, — вдруг брякнула я.
— Что? — нахмурилась Патрис, ведя меня по Бикон-стрит.
— Сначала предполагалось, что мне хватит недели, чтобы поплакать о мерзавце и взять себя в руки. Ну, ты понимаешь… забыть его и двигаться дальше, к счастью и радости. Но теперь я думаю… — я оттянула свою заляпанную футболку пальцами с облезшим маникюром, — это закончится через месяц.
— Ничего подобного. Это закончится сегодня.
Я скептически взглянула на нее.
Нельзя приказать своему сердцу не страдать! Я не позволила себе горевать по Нику, потому что он этого не стоил. Но теперь у меня было полное право плакать по тому, чье имя нельзя произносить.
С комом в горле я спешила вслед за Патрис.
Когда мы уже почти подошли к моему дому, я вдруг начала бояться, что она заставит меня прекратить праздник жалости к себе, хотя я еще не была готова.
— Ключи, — потребовала она, когда мы подошли к подъезду.
Я отдала ей ключи и как угрюмый подросток поплелась вслед за ней по лестнице. Открыв дверь в квартиру, она так ахнула, как будто увидела сцену убийства.
Мы обе молча стояли и смотрели на то, что открылось нашим глазам.
Что ж, в каком-то смысле это и была сцена убийства — аккуратистки Эвы Бриворт, помешанной на чистоте.
Каждый квадратный сантиметр пространства был покрыт мусором. Тут и там валялась грязная одежда, обрывки обертки от еды, жестянки из-под колы, картонные упаковки из-под готовой еды. На кухне раковина была доверху заставлена грязной посудой.
Ну и что?
У меня душевная драма, я страдаю.
— О господи! — воскликнула Патрис. — Это не твоя квартира! — тут взгляд ее упал на пятно от карри на моем кремовом ковре. — А это ты видела?
Я только пожала плечами.
Округлив от ужаса глаза, она взяла меня обеими руками за плечи:
— Эва, где ты?
Я скривилась:
— Патрис…
— Эва Бриворт, которую я знаю, умерла бы, если бы увидела свою квартиру в таком виде. У тебя все всегда было в идеальном порядке. А это… Боже мой, да что происходит?
Заметив, что на грязной посуде в раковине появилась плесень, я почувствовала нечто похожее на укол стыда:
— Мне надо убраться в квартире.
— Да, надо! Но более важно другое: почему тебя не волнует, что твоя квартира в таком состоянии?
Теперь была моя очередь ужасаться.
— Ты серьезно, Патрис? Вот сейчас ты это серьезно? — слезы жгли мне глаза и губы тряслись, когда я обвела рукой комнату. — Ты считаешь, что меня должны волновать какие-то пятна на ковре, в то время как мне жить не хочется?!
Я громко выкрикнула последние слова и закусила губу: кажется, этот крик прорвал броню моего комфортного бесчувствия.
Глаза Патрис сочувственно заблестели:
— Дорогая… Мне так жаль, что меня угораздило познакомить тебя с Калебом. Но я никогда не думала, что когда-нибудь увижу тебя в таком состоянии из-за мужчины.
