ни со своей стороны, ни со стороны своих подчинённых.
— Одно только прошу мне простить, не могу я сбрить эту проклятую щетину, пока не заживут моя шея и подбородок.
Эта горячая речь, страстная и достаточно искусная, произвела большое впечатление на комиссара дивизии, слушая её, он несколько раз одобрительно кивал головой, а после окончания захлопал в ладоши, что не замедлили сделать и все присутствующие. Товарищи, выступавшие после, поддержали комиссара дивизии и Бориса. Собрание, проведённое этими голодными, находящимися на грани истощения людьми, показало, что и в этой части Красной армии воинский дух достаточно силён и крепок.
После собрания комиссар дивизии Марченко сам подошёл к Алёшкину, пожал ему руку, поблагодарил за выступление и просил не обижаться за резкость, допущенную им утром. Пожалуй, именно с этого момента между ними завязалась довольно прочная дружба, и хотя Борис в душе немного побаивался своего грозного, вспыльчивого друга, но в то же время, узнав вскоре его слабости (у кого их нет), осмеливался даже немного подтрунивать над ним.
Как бы там ни было, но после посещения батальона комиссаром дивизии положение с внутренним распорядком значительно улучшилось. На территории навели возможную чистоту, произвели уборку во всех землянках. Внешний вид самих санбатовцев стал подтянутым и строгим. Тем не менее истощённые люди батальона всё чаще и чаще падали в голодные обмороки, иногда умирали. Так, например, умер санитар Аристархов, привезший раненого из сортировки в операционную.
Между прочим, уже почти две недели, как санитары вдвоём носилки с раненым на более или менее длительное расстояние нести не могли. При помощи санбатовских плотников было сделано несколько длинных санок, на них ставили носилки с лежавшим раненым и везли от сортировки в предоперационную, а после обработки — в госпитальную или эвакопалатку. В эту ночь Аристархов привёз раненого на носилках в предоперационную. Вместе со своим напарником, когда-то весёлым и жизнерадостным, а теперь худым и сумрачным Кузьминым, они сняли носилки с самодельных санок и понесли бойца в предоперационную. Аристархов помог раздеть раненого и перенести его в операционную. Пока длилась операция, обычно санитары имели возможность немного отдохнуть, так было и в этот раз. Уложив раненого на стол, передав его на попечение медсестёр и хирурга, Аристархов и Кузьмин вышли в предоперационную и задремали, прикорнув около топившейся железной печки. Примерно через час, медсестра Шуйская вышла туда, чтобы приказать санитарам перенести раненого в госпитальную палату. Почти сразу же Борис услышал её встревоженный зов. Когда он выскочил в предоперационную, то увидел, что она и Кузьмин склонились над Аристарховым и тормошат его. Алёшкин подумал, что это очередной обморок, и крикнул Шуйской:
— Катя, быстренько дайте спирту.
Чаще всего из такого обморока выводили 40 граммами спирта, затем человека укладывали в госпитальную палатку, где давали ему в течение нескольких дней «усиленное» питание, то есть к обычному пайку добавляли 20 грамм сгущённого молока в день. Через несколько дней он уже мог возвращаться к своей работе.
Однако, когда Борис подошёл к Аристархову, пощупал его пульс и, приподняв веко, увидел широкий остановившийся зрачок, он понял, что тут уже ничем не поможешь: этот простой, но чрезвычайно трудолюбивый и до героизма самоотверженный, человек умер.
Только после этого Алёшкин, да и сёстры, вспомнили, что Аристархов уже несколько дней работал не в свою очередь, а подменял кого-нибудь из ослабевших санитаров, и делал это не в первый раз. Много уже умерших видели все они, относительно молодые люди, но смерть близко знакомого человека, с которым ежедневно работаешь рядом, всегда производит сильное впечатление и вызывает большую печаль. Как ни трудно было копать, но для Аристархова вырыли отдельную могилу, похоронили его в обмундировании, на похоронах присутствовала вся медицинская рота. Словом, этот «маленький» человек, обыкновенный санитар, при жизни почти не замечаемый и ничем особенным не выделявшийся, был удостоен таких почестей, которые полагались далеко не всем командирам, умиравшим в медсанбате. Уже долгое время (относительно, конечно, ведь и война-то длилась всего около полугода) умершие в батальоне хоронились одетыми в бельё, как правило, в братских могилах, по четыре, шесть и даже восемь человек в каждой. Могилы эти в замёрзшем болотистом грунте копать было невероятно трудно, и поэтому очень часто ямы для них рвали взрывчаткой или использовали воронки от снарядов и авиабомб, края которых немного подравнивались. Погребённых людей засыпали мёрзлой землёй и снегом, и это подобие могил представляло собой довольно печальный вид.
* * *
А время неумолимо двигалось вперёд. Уже подходил к концу декабрь 1941 года, стояли сильные морозы, на палатках и вокруг них наросли сугробы снега. Землянки тоже занесло так, что их иногда невозможно было обнаружить. Между ними и палатками частью прорыли, а в основном протоптали, тропки. Снег справа и слева образовал высокие стены, так что получились узкие коридоры, разойтись в которых двум встречным было трудновато. Как раз в это время в медсанбат поступило пополнение.
Комиссар дивизии объезжал тыловые подразделения, конечно, не только за тем, чтобы познакомиться с ними, его поездка преследовала и другую цель: было необходимо мобилизовать внутренние резервы для пополнения строевых подразделений. В некоторых ротах насчитывалось по 15–20 бойцов, а из Ленинграда больше людей не поступало. В тыловых же подразделениях, где людские потери были значительно меньшими, после проведения в октябре сокращения штатов количество людей почти соответствовало положенному, поэтому кое-кого забрать ещё было можно, в особенности при условии замены. Марченко нашёл порядочно бойцов на хлебозаводе, на ДОП, в оружейных мастерских и в автобате, которых без ущерба для дела можно было направить в пехотные части. Он рассчитывал, что и в медсанбате ему повезёт, но ожидания не оправдались. В батальоне он увидел, что можно будет взять не более полутора десятков человек, да и то при обязательной их замене.
Ленинград, как уже было сказано, исчерпал свои людские возможности в части мужского населения, извне пока тоже пополнение не поступало. Но в городе находилось много молодых женщин и девушек, осаждавших военкоматы и требовавших отправки на фронт. Вот из числа этих девчат и прибыло пополнение для медсанбата. Приехало двадцать человек, их называли сандружинницами, но, конечно, никакой специальной медицинской подготовки никто из них не имел. Тут были девушки лет 16–17, только что окончившие среднюю школу, студентки различных институтов, служащие закрывшихся или эвакуированных учреждений, работницы фабрик и заводов и даже педагоги. Все они имели невероятную степень истощённости, цвет лица — какой-то синевато-зелёный и, вылезая из грузовой машины, в которой их привезли, поддерживали друг друга, чтобы не упасть. Одеты эти женщины и девушки
