всех. И собственного лица у нее теперь нет. Чтобы каждый мог найти в нем то, что хочет? Но показывать нельзя, и стараюсь не доводить своих мыслей до конца, чтобы не смогла их прочесть. Читать мои мысли не так уж трудно.
Новая Лиз, запрокинув голову, внимательно слушает Спринтера. Или делает вид, что внимательно слушает, а на самом деле просто выжидает, что должно случиться. Иногда, не меняя выражения, вставляет быстрые, настороженные реплики, мало относящиеся к разговору, – интонационная пустота делает их еще более бессмысленными, – и нервно хихикает…
Она, разумеется, видит, как я рассматриваю ее – тщательно, миллиметр за миллиметром сравниваю с хранящимся в памяти подлинником, – но демонстративно не замечает этого. Тень ее руки касается бокала, но сама рука, немного помедлив, возвращается на место… Несмотря на властный изгиб рта, что-то кукольное, оловянное появилось в ней. С такими же ничего не выражающими лицами, вытянувшись и задрав подбородки, вчера в программе новостей стояли часовые по обеим сторонам позолоченной двери, когда в кремлевский зал входил слегка пьяный президент всея Руси.
И вдруг меня осенило! И я, уже осененный, непроизвольно выпрямился! Словно включили очень мощную лампу и высветили ее лицо до мельчайшей детали. Я понимаю, что произошло! Почему ее внешность так достает меня! Она сделала операцию! Как медленно до меня все доходит! Чего-то ввели под кожу. Накачали какой-то дрянью, отциклевали и замазали до ушей тональной пудрой. Вместо жемчуга расхожее сусальное золото… Потеряла в возрасте, в женственности, в естественности и ничего не приобрела…
(Все это я произнес в полный голос на русском. Но, само собой, не вслух, а лишь про себя. Не нарушая повисшего между нами молчания. И выражения, те, что при этом употребил, были гораздо сильнее.)
Блестящие вещи вокруг наполнены новой и искаженной Лиз. Вилки, ножи, ведерко для шампанского, скорлупа устриц – изогнутые осколки зеркала, где покачиваются кусочки ее отражения. Несмотря на больно царапающие детали, пытаюсь маленькими порциями вобрать в себя обновленный образ. Привыкнуть, приучить себя к нему. Но все напрасно. Втуне, всуе и вотще. Что-то снова и снова выталкивает его наружу.
Исчезли отходящие к вискам неглубокие острые лучики в уголках глаз, те, что я столько раз целовал, нежные припухлости под ними, легкие, еле заметные веснушки, мягкие складки-кольца, которые годы прорезали в шее, – исчезло все, что делало такой женственной, живой и уютной. Ни мягких изгибов, ни светотени, ни полутонов… Слишком резко накрашены распухшие, слегка обиженные губы. В контуре их теперь что-то от распластанных крыльев хищной птицы. Голубенький, вечно бьющийся живчик на виске стал золотисто-белым. Весь омоложенный, второй свежести облик предназначен, чтобы смотреть издали… Порхающая бабочка в полном расцвете своей яркой зрелой красоты превратилась обратно в скучную и малоподвижную, ничем не примечательную куколку! Замкнутую в самой себе. Если бы не глаза, синева их сейчас отдает нержавеющей сталью, этот гладкий образ, не оживленный ни единой морщинкой, был бы совсем заурядным и глуповатым. Даже запах духов переменился. Стал гораздо более резким, более самоуверенным. Вместо мандаринов что-то нагловатое, пронзительно химическое. Сухое уксусное брожение…
Зачем нужно было так себя уродовать?!
На миг мне кажется, что она, как в детской сказке, вот-вот опять обернется прежней Лиз. Но чуда не происходит… Я с трудом привожу себя в чувство, и чувство это совсем не напоминает любовь. И даже на любование. Скорее… Насколько же непохоже то, что с ней произошло, на преображение Инны! Здесь лишь поменяли лицо. С живого, так чутко отзывавшегося на каждое слово, на неподвижное, окаменевшее… За последний месяц две по-разному изменившиеся женщины проходят мимо меня в противоположные стороны.
Так нельзя. Слишком быстро влюбляюсь и слишком быстро разочаровываюсь… Но тут ведь ничего не поделаешь… Всегда видел Лиз своим особым зрением. И для этого зрения теперешний, совсем трафаретный образ оказался почти уродливым… Наверное, с самого начала была взята очень высокая, очень чистая нота, и теперь, когда она замутилась, приходится расплачиваться…
Я перестаю разговаривать с самим собой: начинаю повторяться. Поток сознания петляет из стороны в сторону и все больше мелеет. Чего-нибудь нового сказать себе об этой чужой женщине я уже не сумею.
Куртка Лиз на спинке ее стула, но сумочка висит на стуле брата. Почему-то мне приходит в голову, что она сделана из змеиной кожи. (Интересно, она все время там висела?) На голой руке возле самого плеча у Лиз круглая татуировка. Месяц назад ее точно не было. Расплывшаяся блеклая печать «Оприходовано» на свернутом в рулон важном документе или, скорее, синюшный штамп косметолога, удостоверяющий качество проделанной работы. Дотрагиваюсь до нее взглядом и сразу же отвожу его в сторону. Долго и упорно смотрю мимо на стену. Еще немного – и там появится темное пятно, потом на месте его возникнет углубление, из которого пойдет дымок, потом…
Короткое интермеццо между тем, как видно, закончилось, и Спринтер снова уверенно солирует про свои бизнесы и благотворительные фонды. Избыточной скромностью он никогда не страдал. А теперь вообще одна только бесконечная бархатная ария заморского гостя. Себе, любимому. Диапазон, как у оперного певца. Два легато, три стаккато. Так и сочится желанием понравиться… Каждый раз, когда слышу – особенно здесь, в Америке, – эти заливистые арии с одними и теми же лейтмотивами от русских бизнесменов, становится уж очень тоскливо.
Оркестрик – сбившаяся в кучу на полутемном помосте толпа маленьких человечков под водительством лысого гиганта с прижатой к двойному подбородку скрипочкой – играет знакомое и грустное. Медленно кружащиеся фигуры танцующих – бедра, обтянутые чешуей из переливающейся ткани, и прилипшие к ним черные брюки – парят безмолвно над полом.
В огромном, во всю стену окне шпиль церкви. (Прорезанный в небосводе тоненький след непоколебимой веры пуритан, строивших когда-то этот город? В отличие от золотых шпилей Питера тут шпили всегда по-сиротски белые. И ночью темнота немного отступает от них.) Прямо над церковью лунный серп, обернутый в кружево туч. Ветер сметает с него золотистые снежинки. Сквозь толщу ночи стекают в морщинистую ленту Чарльз-Ривер звезды. Если прищуриться, можно различить соединяющие их тонкие линии. Звездный свет плывет по темной реке, смешивается с дрожащими бликами, с чешуей отраженных окон, с волокнами тумана, с оранжевыми буйками, покачивающимися в отравленной воде. В небе высоко над серпом узкий прямой крест оконной рамы и смазанные отражения танцующих здесь, в ресторане.
А Спринтер уже сменил мелодию и теперь поет о возникших в Питере за последнее время галереях и театрах, о постсоветском авангарде.
– Вы обязательно должны приехать! Я бы
