СМЕРТЬ
От постоянного почесывания о смолистые стволы сосен его щетина так плотно слиплась, что стала походить на блестящую стальную ризницу. Лоб тоже прикрывала надежная броня. Но на беду невидимое жало на этот раз пробило не спину и не лоб, а незащищенное место между лопаткой и первым ребром. Наверное, поэтому он, старый вепрь, столько повидавший на своем веку, попадавший в такие переделки, которые иным лесным обитателям даже и не снились, не почувствовал его прикосновения к коже, не услышал знакомого треска жесткой колючей щетины. Что-то чужое вошло в его тело легко и почти безболезненно, словно мясо под лопаткой прогнило.
Осенью, бывало, дикий кабан с легкостью вонзал острое рыло в гнилобокие тыквы, брошенные на полях вблизи ложбин, куда он ходил на водопой. Кора раскалывалась под пятачком, и в ту же секунду его пятачок окунался в сочную мякоть с крупными семечками — любимым лакомством каждой свиньи. Именно там, на голом, как яйцо, холме, у подножия которого росла кучка деревьев, и впилось в его тело проклятое жало.
Когда случилось непоправимое, кабан, коротко всхрапнув, рванулся было влево, к сиротливой куще деревьев, потом метнулся вправо, а дальше свернул к темнеющему вдали бору. Зимой в сосновом лесу ночь спускается на землю рано, а теперь его союзником могла быть только темнота.
Это был крупный и статный зверь с короткими, но крепкими и мускулистыми ногами; два огромных клыка угрожающе торчали из его пасти. Твердый, похожий на пилу загривок черной молнией мелькал над снежными полями. Там, где пробегал кабан, лапы деревьев еще долго качались, стряхивая ледяные сосульки, что со звоном опадали на покрытый настом снег. Сначала кабан бежал легко, грудью прокладывая себе дорогу сквозь глубокий снег, но потом вдруг правая передняя нога перестала слушаться, и он с трудом вытаскивал ее из сугробов. Постепенно стала неметь вся правая половина тела. Кабан торопился добраться до лощины. Спускаясь по стремнине, он издали увидел внизу речную излучину, синеющую на фоне ослепительной белизны, как клочок летнего неба. Он с разбегу плюхнулся в воду. Вода была ледяная, но чем больше кабан пил, тем больше его мучила жажда, внутри жгло, как огнем. Из раны под лопаткой не переставая сочилась теплая липкая жидкость, а из ноздрей вздувались крупные бледно-розовые пузыри, которые смывала и уносила прозрачная бегучая струя.
Время шло, а кабан все не решался выбраться из воды. Потом медленно тронулся вверх по течению, грудью рассекая быстрый горный поток. Это показалось ему легче, чем идти вниз или в сторону. Кабану хотелось поскорее уйти подальше от опасного места, но ноги плохо слушались, и он-то и дело останавливался. При каждой остановке тяжелые веки опускались, закрывая маленькие, глубока посаженные глазки, похожие на узкие прорези с двух сторон головы. На пути вдруг попался небольшой шумный водопад. Ледяные струи с силой обрушивались на пологую, позеленевшую по краям скалу, наполняя воздух мириадами мельчайших брызг. В другое время кабану ничего не стоило обойти этот водопад — да и что в нем особенного, только брызг много. Но теперь он превратился в непреодолимое препятствие. И поэтому, вместо того чтобы продолжать путь против течения, кабан свернул вправо. И тут он увидел оголенное корневище сладкого папоротника, торчавшее из-под снежного козырька, что нависал над крутым берегом. Оно сохранилось здесь, должно быть, еще с начала зимы. Да, не каждый день судьба посылает такой подарок. Кабан было остановился, уставясь бессмысленным взглядом на соблазнительное корневище, и даже попытался поддеть его рылом, чтобы вырвать из земли самую сочную и нежную часть корня… Эта попытка осталась единственной… Кабан с трудом выбрался на берег и двинулся вверх по склону: ему опять показалось, что наверх взбираться легче. Жало, вонзившееся под лопатку, как будто укоротило переднюю правую ногу, поэтому идти вниз было бы намного труднее. Крутизна неожиданно кончилась. Кабан очутился на просторной поляне, залитой алым светом заходящего солнца. Отблески его лучей отражались в глазах животного, наполовину прикрытых толстой сухой кожей. Отяжелевшие веки снова начали смыкаться, но прежде чем закрыть глаза, кабан заметил поваленную бурей ель, под мощным стволом которой темнел клочок земли, не покрытой снегом. Из последних сил он доплелся до ели и, облегченно вздохнув, грузно повалился на землю. С трудом вытянул уставшие ноги, которые безотказно служили ему днем и ночью, вплоть до нынешнего утра, и тут же тело его пронзила острая боль. Там, где морда касалась снега, вздулся бледно-розовый пузырь, он сразу лопнул, а на его месте вырос другой, намного больше и ярче.
Солнце скрылось за ближним хребтом, и сразу повеяло холодом. Высокие горные вершины, наверное, еще были освещены солнцем, но здесь, в котловине, вечерние тени уже сгустились, и под развесистыми кронами деревьев стало темно.
Кабан еще не успел дух перевести от столь долгого и трудного подъема, как, вдруг почуял чье-то присутствие. Среди множества неясных шумов и запахов, переполнявших его воспаленный мозг, он ясно различил тихие, крадущиеся шаги и дыхание близкой опасности. Кабан с трудом поднял голову и, как в тумане, увидел расплывчатый, неясный силуэт зверя, который является всем лесным обитателям в кошмарных снах. Щетина на загривке стала дыбом. Собрав последние силы, кабан поднялся на ноги и, повернувшись мордой к страшному зверю, угрожающе хрюкнул. Неприятель отпрыгнул в сторону и присел на снег. Это была старая, тощая волчица, которая вот уже целый год бродила по горам одна — и зимой, и летом. Глаза ее горели свирепым огнем, высохшие соски торчали на пустом брюхе как обглоданные сучки боярышника. В животе урчало — у волчицы давно во рту не было маковой росинки, и она не собиралась оставлять кабана в покое. Кабан постоял на сухом клочке еще немного, как бы собираясь с силами, потом медленно, неуверенным шагом заковылял через поляну. Передняя правая нега уже перестала повиноваться; когда раненый зверь, забывшись, ступал на нее, туловище заваливалось набок, и, чтобы не упасть, он упирался в землю рылом. Кабан брел как в тумане, ощущая во рту вкус собственной крови. Странное безразличие охватило его — он сам не знал, куда идет. Спешить было некуда. Однако и остановиться он уже не мог. Остановиться — означало добровольно отдать себя на растерзание. Волчица только этого и ждала… Кровь продолжала сочиться из пасти, оставляя позади алый след. Глаза застилала пелена. Конец был близок, но жизнь еще стучала в висках, не сдаваясь.
На крутом склоне оврага задняя часть туловища начала сползать назад, передние ноги уже плохо слушались, и кабан не
