На фото он улыбался, как те розовые китайские пикси с картин, а я затягивалась с пустым взглядом. Онемевший от смуты отъезда мозг реагировал на толпу как на пустоту.
В какой-то момент со мной поравнялась большая провинциальная семья поколений из четырех. Они ахали во все стороны – на двухэтажные автобусы, сверкающие витрины с часами, роскошный фасад гостиницы, фуд-корт с громкоговорителями и торговца шарами с пленными феями. Процессию замыкал здоровый детина, толкавший дедушку в инвалидной коляске. А дед курил. Увидев меня, он уперся ногами в асфальт и чуть не опрокинул все движение сзади.
– Крылья кактуса! – выкрикнул дед команду и указал на меня.
Коляску с ним тут же водрузили на ступеньку и приставили ко мне. Мы покурили вместе под щелканье телефонов. Потом вся семья, стар и млад, тоже перебралась под козырек гостиницы для общего фото.
Когда наконец все получились красиво – никто из взрослых не моргнул, а из детей не спрятался за материнской ногой, ко мне просеменила бабушка. Она достала из сумки банку, а из банки – крупный соленый огурец, и протянула мне. Мол, съешь огурчик, дитя. Я взяла. Старушка выжидающе кивала.
Ну я откусила.
Все, включая случайных прохожих, опять фотографировали это событие: «Курящий леопард ест большой соленый огурец в центре Шанхая».
Я аж приосанилась. Художник чистит зубы. Художник держит горизонт. Художник ест соленый огурец…
На глазах выступили слезы от острого маринада, но хотелось, конечно, думать, что от торжественности момента. Город аккомпанировал перфомансу оглушительным крещендо – гудки соревновались с полицейскими свистками на перекрестке, манга-медведь у фудкорта врубил трещотки обеими руками, мегафон на входе в сувенирный трубил, как иерихонская труба. Что ты делаешь, галлюциногенный дракон под Шанхаем, прекрати! Но он не прекращал. В сумерках зажглись фонари. Над входом гостиницы тоже вспыхнуло ночное освещение и образовало вокруг меня магический круг света. Взрывались фейерверками рекламы на небоскребах и мигающие огни вывесок.
Шанхай вливался в меня красочным хулиганским миром, как один большой дадаист. Оба Шанхая. Видимый – с толпами, небоскребами и осьминогами на палках, и другой, под кожей этого, – безлюдный город чудес, камней, духов, хрустальных лабиринтов и зашифрованных посланий.
У городов своя манера разговаривать с человеком: погода, пробки, странные встречи, розовые гипнобудки, соленые огурцы – все это способ донести послание. Шанхай был щедр со мной. Я стояла прямо в центре магического круга, не отбрасывая тени, ела соленый огурец, обливаясь слезами, и остро чувствовала его прощальное благословение: будто прямо сейчас, на несказанно причудливой изнанке города я была величайшим художником современности и исполняла сложный ритуал по перекройке реальности, в миру называемый перфоманс, а город подыгрывал мне и превращал этот миг в событие.
Или издевался – мол, ты ж хотела быть современным художником? Ты ведь за этим приехала? И во-о-от. Не могу же я отпустить тебя с пустыми руками?
Поди знай… Знак был мощным, но смысл, как всегда, его оставался неясен.
«Художник пьет из пластикового стаканчика», вспомнила я. Это было в первый день здесь. О чем этот жест? – вопрошал тогда Леон и отвечал сам себе: она не пьет! Она красноречиво демонстрирует что-то там… Очевидно, я начинала с простых вещей – хмыкала про себя и даже не верила в «жест». Как я была наивна! Все изменилось.
Теперь, спустя три месяца, художник ест соленый огурец. Доедает уже. О чем этот жест? О… Это совсем другое дело. Он о величайшем достижении совриска: искусством стала сама реальность. Искусство и жизнь слились, обыкновенное стало шедевром. Вот, что фотографировали все эти люди. Искусство просочилось из невидимого мира, как молекулы любви из шарика, и заполонило собой космос до краев. Подменило собой реальность, создав ее точную копию, притворяясь ею. И в мире не осталось ничего, что не было бы искусством. У художников все получилось. Они избавили мир от искусства, превратив в него саму обыденность.
Ну как обыденность… Прямо сейчас в этой самой обыденности смотритель храма приделывает крохотный ритуальный фаллос на барельеф с гипсовыми мальчиками. Синеглазый гуманоид связывает азиаток в сибари-клубе, а их дедушки с бабушками рассекают, невидимые, на загробных мерседесах и звонят трехногому будде по загробным эйфонам, отражаясь в дробных стрекозиных крыльях летающих людей под потолком музея. В одной маленькой галерее под командованием инфернальных детей происходит бесславная битва Губки Боба с бюстом Бетховена. Шарик сдувается, напаивая космос молекулами любви. Повар перебрасывает блинчик через дорогу. Цикада больно ударяется о камень. Духи читают стихи, разворачивая листки, спрятанные в тиграх. Ананасный карандаш делает внушение человеку в розовой гипнобудке на станции метро. Хаос спит, опутанный клубками проводов в старом городе. Пленная лисица купается в лепестках небесных вишен на ЛСД-экране небоскреба. Неубиенная красота, переодетая невидимой гориллой, бьется в сердце мира, продолжая коварно и вкрадчиво напаивать его собою. Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе.
Так что не важно, куда упадет курица с отрубленной головой. Настоящее Искусство не нужно специально добывать из шахт вдохновения и причинять его миру. Мир – и есть искусство, а обычная жизнь в нем – постоянно действующий перфоманс и вечная удивительная инсталляция.
Я доела огурец. Все хлопали.
Венок сонетов
«Гипноэротомахия»
1
Прозрачные, безымянные формы,
в которых полимерный гипс и стекловолокно
рождают метаболический банкет
случайных двусмысленностей.
Контексто-зависимые скульптуры,
похожие на позвонки пространства,
образуют своего рода ризому,
где смысл оживает в промежутках меж узлами.
Отсутствие рассекает пустоту галереи
долгим траурным штопором.
«Вертикальная радиация» здесь и сейчас.
Идентичности и дифференции растворяются
в вывихе реальности,
как плавающие означающие.
2
Как плавающие означающие
скользят, стирая условности,
вдоль мембран, частиц, устройств,
существ, технологий и трансценденций,
так «тело, пойманное во времени»,
наблюдает протекающие перемены,
пытаясь либо понять, либо отвернуться.
В большинстве случаев мы просто мясо на столе.
«Декупаж изысканного трупа» —
тонкий нанопсихический демонтаж граней
между человеком, киборгом и космосом,
как поэзия
или микоз на совершенной нанокоже
богини кибербуддизма в грозном вентиляторе рук.
3
Богини кибербуддизма в грозном вентиляторе рук и электрохимеры в лохмотьях
хаотично движутся в бледном мерцающем пространстве
криогенных грез о коллективной
космо-эротической экспансии.
