«Фуке, – думал он, – вот человек по мне».
Торжественно, с бесконечными церемониями повели короля в покои Морфея, которые нам подобает хотя бы бегло обрисовать нашим читателям. Это была самая красивая и самая большая комната во дворце. На венчающем ее куполе Лебреном были изображены счастливые и печальные сны, ниспосылаемые Морфеем как королям, так и их подданным. Все милое и приятное, навеваемое нам снами, весь мед и все благовония, цветы и нектар, наслаждение и покой, которые он вливает в сердца, – всем этим художник насытил свои роскошные фрески. Но если по одну сторону купола им была написана столь сладостная картина, то по другую она была ужасной и мрачной. Кубки, из которых изливается яд, сталь, сверкающая над головой спящего, колдуны и призраки в отвратительных масках, полусумрак, еще более страшный, чем пламя или глубокая ночь, – вот те контрасты, которые живописец противопоставил своим изящным и нежным образам.
Переступив порог этих великолепных покоев, король вздрогнул. Фуке осведомился, не беспокоит ли его что-нибудь.
– Я хочу спать, – сказал побледневший Людовик.
– Желает ли ваше величество лечь немедленно? В таком случае я пришлю слуг.
– Нет, мне надо поговорить кое с кем. Велите позвать господина Кольбера.
Фуке поклонился и вышел.
XLI. Гасконец против дважды гасконца
Д’Артаньян не терял времени даром, что было бы не в его правилах. Осведомившись об Арамисе, он искал его, пока не нашел. Арамис с момента прибытия короля удалился к себе, очевидно, затем, чтобы придумать что-нибудь новое для пополнения программы увеселений его величества.
Д’Артаньян велел доложить о себе и застал ваннского епископа в красивой комнате, которую здесь называли синей по цвету ее тканых обоев, в обществе Портоса и нескольких эпикурейцев.
Арамис обнял друга и предложил ему лучшее место. Так как всем стало ясно, что мушкетеру нужно переговорить с Арамисом наедине, эпикурейцы распрощались и вышли.
Портос не двинулся с места. После сытного обеда он мирно спал в своем кресле, так что это третье лицо не могло помешать их беседе. Он храпел спокойно и равномерно, и под этот басовый аккомпанемент, словно под античную мелодию, можно было разговаривать без особых помех.
Д’Артаньян почувствовал, что начинать разговор придется ему. Схватка, ради которой он явился сюда, обещала быть упорной и затяжной, и он сразу приступил к делу.
– Вот мы и в Во, – сказал он.
– Да, д’Артаньян. Вам нравится здесь?
– Очень, и мне очень нравится господин Фуке, наш хозяин.
– Это очаровательный человек, не так ли?
– В высшей степени.
– Говорят, король поначалу был холоден с ним, но затем немного смягчился.
– Почему «говорят»? Разве вы сами не видели этого?
– Нет, я был занят. Вместе с только что вышедшими отсюда я обсуждал некоторые подробности представления и карусели, которые будут устроены завтра.
– Вот как! А вы тут главный распорядитель увеселений, не так ли?
– Как вы знаете, дорогой мой, я всегда был другом всякого рода выдумок; я всегда был в некотором роде поэтом.
– Я помню ваши стихи. Они были прелестны.
– Что до меня, то я их забыл; но я рад наслаждаться стихами других, тех, кого зовут Мольером, Пелисоном, Лафонтеном и так далее.
– Знаете, какая мысль осенила меня сегодня за ужином?
– Нет. Выскажите ее. Разве я могу догадаться о ней, когда их у вас всегда целая куча?
– Я подумал, что истинный король Франции отнюдь не Людовик Четырнадцатый.
– Гм! – И Арамис невольно посмотрел прямо в глаза мушкетеру.
– Нет, нет. Это не кто иной, как Фуке.
Арамис перевел дух и улыбнулся.
– Вы совсем как все остальные: завидуете! – сказал он. – Бьюсь об заклад, что эту фразу вы слышали от господина Кольбера.
Д’Артаньян, чтобы сделать приятное Арамису, рассказал ему о злоключениях финансиста в связи со злосчастным ме-ленским вином.
– Дрянной человечек этот Кольбер! – воскликнул Арамис. – По правде сказать, так и есть.
– Как подумаешь, что этот прохвост будет вашим министром через какие-нибудь четыре месяца и вы будете столь же усердно служить ему, как служили Ришелье или Мазарини…
– Как вы служите господину Фуке, – вставил д’Артаньян.
– С тем отличием, дорогой друг, что Фуке – не Кольбер.
– Это верно.
И д’Артаньян сделал вид, что ему стало грустно.
– Но почему вы решили, что Кольбер через четыре месяца будет министром?
– Потому что Фуке им больше не будет, – печально ответил Арамис.
– Он будет окончательно разорен? – спросил д’Артаньян.
– Полностью.
– Зачем же в таком случае устраивать празднества? – молвил мушкетер таким естественным и благожелательным тоном, что епископ на мгновение поверил ему. – Почему вы не отговорили его? – добавил д’Артаньян.
Последние слова были лишними; Арамис снова насторожился.
– Дело в том, – объяснил он, – что Фуке желательно угодить королю.
– Разоряясь ради него?
– Да.
– Странный расчет!
– Необходимость.
– Я не понимаю, дорогой Арамис.
– Пусть так! Но вы видите, разумеется, что ненависть, обуревающая господина Кольбера, усиливается со дня на день.
– Вижу. Вижу и то, что Кольбер побуждает короля расправиться с суперинтендантом.
– Это бросается в глаза всякому.
– И что есть заговор против господина Фуке.
– Это также общеизвестно.
– Разве правдоподобно, чтобы король стал действовать против того, кто истратил все свое состояние, лишь бы доставить ему удовольствие?
– Это верно, – медленно проговорил Арамис, отнюдь не убежденный своим собеседником и жаждавший подойти к теме их разговора с другой стороны.
– Есть безумства разного рода, – продолжал д’Артаньян, – но ваши, говоря по правде, я никоим образом не одобряю. Ужин, бал, концерт, представление, карусель, водопады, фейерверки, иллюминация и подарки – все это хорошо, превосходно, согласен с вами. Но разве этих расходов было для вас недостаточно? Нужно ли было…
– Что?
– Нужно ли было одевать во все новое, например, всех ваших людей?
– Да, вы правы. Я указывал на то же самое господину Фуке; он мне ответил, однако, что, будь он богат, он построил бы, чтобы принять короля, совершенно новый дворец, новый от подвалов до флюгеров на крыше, с совершенно новою обстановкой и утварью, и что после отъезда его величества он велел бы все это сжечь, дабы оно… не могло больше служить кому-либо другому.
