стола Иван, положил её на полку, кусочек зельцу проглотил и отвечает:
– Да пока так же всё, без изменений.
Пососал Сивков потухший окурок, изо рта его вынул, глянул на него бегло и, положив окурок в переполненную пепельницу, спрашивает:
– Но отсюда-то пока ещё не гонят?
– Нет, – говорит Иван, – неделю ещё дали, а где неделя, там и две… Поживу, пока дворник новый не объявится.
Гудит соседствующая с домом фабрика, монотонно шумит на Кировском проспекте транспорт, ярко белеют за окном рядком построенные на кромке крыши противоположного дома буквы слов, кратко выражающих идею руководства, одну из многочисленных.
– Тут, кстати, рядом, – говорит Сивков, – совсем поблизости… Филонов жил.
Отвлёкся от окна Иван:
– Кто?.. Извини, я не расслышал.
– Павел Филонов, – говорит Сивков. – Очень клёвый был художник.
– Диссидент? – спрашивает Иван.
– Сам ты диссидент, – говорит Сивков. Разлил остатки водки по стаканам. И говорит: – Придумал тоже: диссидент… Большеви-ик! С большой буквы! И чё, действительно, не знаешь?
– Не знаю, – говорит Иван.
– Ну и дурак.
Ещё тогда, когда Иван читал ему рассказ свой, прикладывался он, Сивков, к бутылке единолично, чем, вероятно, и разрушил тот душевный лад, который создаётся, по обыкновению, кропотливо или разом, с первого же разлива по стаканам, при равномерном опьянении, когда у выпивающих совместно появляется одновременно желание запеть или заплакать. Может, почувствовав этот разлад и сознавая, что забежал далеко вперёд, а положение исправить уже нечем, Сивков и сделался враждебным к безнадёжно отставшему. Обско-тунгусскими глазами смотрит нелюдимо на Ивана. Смотрел, смотрел и спрашивает:
– А где Малевич умер, знаешь?
– Малевич?
– Да! Казимир! Не Изя Моисеич!
– Нет, – говорит Иван. – Наверное, в Париже?
Вилку – алюминиевую, общепитовскую – из зельца выдернул Сивков, скрутил в спиральку и швырнул её на стол. И говорит:
– В фуиже, пень!
Волосы на его, Сивкова, голове всклокочены, борода у него взлохмачена – чисто шаман самоедский – камлает. Страшно. Из своего стакана выпил, стул опрокинув, встал из-за стола, горой над ним возвысился, после молчком оделся, из комнаты вышел, вернулся тут же и, не глядя на хозяина, его стакан опустошил. Совсем ушёл.
Двор вскоре прокричал Сивковым:
– Каз-зёл! Бе-е-ея-а-а! Писатель хренов!
«Сивков – земляк мой, из Сибири. Рычит иногда, когда переберёт, ругается. Но душа у него нежная. Редкой породы человек. Дорог он мне в этом чужом, почти что иностранном городе».
«“Окно в Европу”. Одни выпрыгивают, другие заглядывают. Да и сквозит. В Россию глубже – там уютнее».
«Чуть ли не четыре столетия назад предки мои – как с материнской стороны, так и с отцовской – пришли из-за Большого Камня на Ислень, терпя “в том дальнем ходу всякую нужу, и жару, и стужу, и бедность, и голод, едя коренья и сараны, хвою и кору”, и иные напасти, и там обосновались. А меня вдруг дёрнуло обратно. Зачем, Господи?!»
«Как 25-й кадр: Люблю Россию».
«Есть в моём характере черта, типичная для русского, наверное (на исключительность не претендую, пусть заберёт себе любой, кто пожелает): в драку полезу без оглядки, шалею, как растравленный бык, лось ли осенью во время гона, но ходить по жилищным трестам и конторам, по другим подобным заведениям и, что называется, по начальству – боюсь панически. Не так ли мне уже тут показывается то – инфернальное?»
«Сивкова унесла лихая, принесла нелёгкая Синкина – тот, бедолага, “вымотался” в поисках Сивкова: потеряла Саша Машу. Но какой, однако, остроглазый – от порога разглядел, прямо как коршун с неба в поле мышку, на столе бутылки из-под водки, и – что пустые – тоже высмотрел. Злобно кивнув на них, спросил:
– Сивков?.. Смотрю – “Сибирская”…
– Он, – признался я.
– Порожняком был, – спросил Синкин, – или с “гипсухой”?
– Что за “гипсуха”? – я не понял.
– “Вечеря Тайная”… из гипса, – объяснил мне Синкин неохотно.
– Нет, – сказал я, – без “гипсухи”… Разве что в сумке?.. С сумкой был… Я мог и не заметить.
– Заметил бы… И в его сумку не вошла бы! – сказал Синкин шёпотом от гнева. – Ну и скотина – не Сивков! Найду где, репу проломаю.
Сказал. Ушёл, не попрощавшись.
Сижу. Глаза таращу на порожние бутылки, пересчитать пытаюсь их, как слоников: одна, две, три… три, две, одна… Звенит что-то тоненько – или в бутылках от шёпота Синкина, или в ушах у меня. Думаю: “Если найдёт, действительно проломит, – и ещё думаю: – Детдомовский, послевоенный…” – сижу, переживаю».
«У Марины есть кот…»
– Нет, нет, писал уже про гада.
«Кирилл на фабрике…»
– Об этом тоже… Ну, ладно, шут с ним… Где я буду жить?
И после, помню, сижу, думаю, что прозвенел дверной звонок как будто, а вернее, забыв напрочь другое что-то, роившееся до этого в моей голове, принялся думать, что прозвенел тот, звонок, послышалось ли, и когда возникла передо мной неожиданно Юлька, о чём мне думалось уже, я и не вспомню. А позже сколько-то – о том, наверное, кто мог открыть ей, Юльке, дверь – Кирилл или Марина?.. Может, и Синкин – вышел – не захлопнул. Юлька – она; сняла пальто, возле двери на гвоздь его повесила – и вижу: слился жёлтый драп– велюр пальто с обоями, не отличишь, только воротник выделяется: лисица красная, чёрночеревая, на него, на этот воротник, была загублена – и ещё одна, но та уж, как из сказки, чисто рыжая – на шапку; шапка – как кайсацкий малахай – похожа очень, по нему, возможно, и кроилась – родом Юлька из Калмыкии, казачка будто, но, явно, настоящая чухонка по замашкам и по внешности – отец военный у неё, их и мотало по Союзу, донесло и до Калмыкии. Морось стряхнув с шапки, положила её, шапку, на спинку дивана – Салаватом Юлаевым смотрится – про шапку я, а не про Юльку. С шапки на Юльку взгляд переметнул и вижу: молнию сумки с громким треском, слышу, расстегнула, как вспорола, извлекла из сумки бутылку «Саперави» и на стол её поставила, пустые, из-под водки, презрительно отодвинув; отвернулась при этом брезгливо от зельца. Ишь ты, думаю, принцесса. Не замечал я за Юлькой, никогда ещё, пожалуй, с ней подобного и не случалось – кисленьким себя повеселить не дура, но только так, как правило, когда кто угощает, не за свои студенческие, кровные, и не за папины, которые ей каждый месяц присылали, но Бог и ей судья, барышня всё же. Сижу, думаю: долго она, наверное, по городу ходила – решение нагуливала: стоит, румяная… или румяна просто навела, а не гуляла. Подумал, помню: не к роже румяна, не к рукам пироги… Словом, стоит,
