целые десятилетия обходит своим художественным вниманием другого прототипа, которого каждый день видит в зеркале, – я имею в виду самого Валерия Попова.
Несмотря на то что его героя-рассказчика тоже зовут Валерием Поповым, настоящий Валерий Попов пока что наделяет его лишь частью своих реальных качеств: сам Попов значительно глубже и трагичнее своего альтер эго. Его литературное «я» часто выглядит обаятельным недотепой, остроумным и наблюдательным раздолбаем, вроде героев Довлатова. Но Довлатов-то поступал последовательно, практически изгоняя со своих страниц подлинные трагедии, он придумал сказку о современном Иванушке-дурачке, который именно благодаря раздолбайству постоянно выходит сухим из воды. Довлатов создал мир, в котором легкомыслие не карается так жестоко, как в реальном мире. Попов же в своих последних потрясающих вещах «Третье дыхание» и «Плясать до смерти» показал более чем впечатляюще, что в реальном мире легкомыслие карается неизмеримо беспощаднее, чем подлость.
В первой спивается жена, во второй погибает дочь.
«– Ну – ждите! Скоро, даст бог, станете папашей! А вам надо бы настроиться посерьезней! – Это она Нонне. Та хихикнула.
– Ну? Ты поняла? – отстраняясь от нее, произнес я строго.
– Нися-во-о! – бодро проговорила она».
Дилогия Валерия Попова – «Плясать до смерти» плюс «Комар живет, пока поет» (первая часть дала название всей книге. – М., 2012) – открывается вполне традиционно, в духе «А поворотись-ка, сынку!». Затем неунывающую Нонну уводят в гулкие кафельные помещения, а мы остаемся в знакомом «валерийпоповском» мире, где к прорывам пафоса немедленно подмешивается ирония и почти никогда не исчезает снайперская наблюдательность.
«Нет. Домой не пойду. Не высижу! Мама, я думаю, поймет, что я где-то переживаю.
Нашел двушку. Диск, как было принято в те годы, крутился с трудом, приходилось вести каждую цифру по кругу не только туда, но и обратно. Упарился!»
Друга, которому звонит рассказчик, зовут Кузя, он крупный ученый, но малярничать – истинное его призвание, коему временами он и отдается, пускаясь в ремонтные загулы. Но сейчас друзья, узнав по телефону о рождении дочери, на Кузином катере полночи борются с течением, пытаясь выйти в Ладогу, но потом сдаются и с песнями сплавляются обратно. И на солнечной утренней Неве, похожей на деревенский пруд (стрекозы садятся на воду), встречают ангелов в милицейской форме, отпускающих водку по неслыханно низкой цене.
«– Конфискованная! – строго сказал ангел, давая понять: свое дело блюдут. – Лишнего нам не надо!
– Дайте, дайте! – закричали мы, жадно протягивая дрожащие руки».
Рождение дочери смягчает даже обиженного Кузей бармена Вадима.
«– Ну, за счастье вашей дочки! – произнес он, и мы чокнулись высокими бокалами в пустом утреннем зале окнами на сияющую Неву, и некоторое время после этого я не мог говорить: подступили слезы. Тем более Вадим продолжал: – Вы написали замечательную книгу «Жизнь удалась!».
Тогда это знали все, особенно бармены.
– А теперь я желаю вам – с вашей дочерью – написать «Жизнь удалась-2»!»
Легкость, с которой у дебютировавших отцов внезапно начинают подступать слезы, знакома многим. И счастливы те, у кого они так и останутся слезами нежности и умиления…
А за дочь уже начинается борьба – каким путем ей идти, – не скоро и далеко не все поймут, что путь в конечном счете каждый выбирает сам. Ориентируясь не на папу с мамой и дедушек с бабушками, а на собственную натуру и на огромный мир. И Насте приходится жить в мире, из которого неожиданно разъехались блистательные отцовские друзья, в котором все внезапно разучились что-нибудь делать…
Хотя и далеко не все, что прекрасно видно из той же книги, переполненной и яркокарикатурными, и абсолютно достоверными персонажами, – Попов и здесь остается и королем гротеска, и матерым реалистом, как его когда-то назвал Лев Аннинский.
«– Ну, давай. – Мама по чуть-чуть налила в бокалы. – За нового человека! Что бы ты хотел пожелать ей?
Наверное, счастья? Но откуда берется оно?
– Страсти! Страсти хочу ей пожелать! – вырвалось вдруг у меня. – Главное – страсть. Будет страсть – все остальное появится. А без страсти не будет ничего.
Мать удивленно и несколько укоризненно подняла бровь. Она делала это довольно часто. Она любила меня, терпеливо сносила мой необычный жизненный путь, но… теперь уже и на дочь я распространяю свои безумства?
– Ты, как всегда, оригинален! – строго улыбнувшись, произнесла она. – Однако главное – это чувство долга!
Вся дочкина жизнь помещалась еще в маленьком кулечке, а она уже отчалила и куда-то поплыла. И мы дули, как могли, в ее “парус”».
Столь страстно настаивая на страсти, рассказчик знает, о чем говорит.
«На оставшиеся гроши я купил «в стекляшке» кубометр хека серебристого, смерзшегося, и он засеребрился у меня на балконе. Время от времени, оторвавшись от работы, я брал топор, сгребал иней, отрубал от куба кусок, кидал на сковородку, жарил и ел. И более счастливой зимы я не помню».
О любовных страстях он говорит куда более иронично, да и то лишь о чужих: «Целовала жадно. Порой исступленно».
При всей мучительной любви к дочери рассказчик никогда не винит обстоятельства в дочкиных – сначала просто неприятностях, он знает, что душа человеку для того и дана, чтобы преображать скучное и гадкое в красивое и забавное, подобно тому как иммунная система нейтрализует всякую заразу. А попытки изгнать из мира все бациллы лишь увеличивают нашу чувствительность к ним. Собственные огорчения Попов-рассказчик, кажется, раскидывает легко, как Илья Муромец злых татаровей, а вот справиться с огорчениями дочери оказалось куда потруднее. Ее школа оказалась суровой школой и для него.
«Как же я допустил с собой такое? Ведь отлично жил. Во всех писательских поездках, в стране и вне, у меня было заслуженное звание: зам по наслаждениям. Именно я везде чуял, где хорошо, в какую сторону податься, начиная с того, где завтракать и где ужинать. И все ушло! И сделала это обыкновенная девчонка, злая и неказистая. Выходит из школы… одна! Никого рядом нет. Хмуро хлопает по карманам джинсов: видно, все выкурила. Поставила себе цель: превращать каждый день в ужас. Ведь видят ее! Хоть бы зашла за угол! Единственная теперь радость у меня: градация страданий… Зашла! Вышла. Подошла.
– Ну что, батя? Заскочим в эту психушку?
Гордится своим бесстрашием: кто еще может так?! Больше нечем гордиться.
Что же это за существо? Идет в рваных джинсах, мятом свитере, нечесаная и, я бы сказал, неумытая. И учителями оценивается соответственно. Если не удалось выделиться в сторону успеха и прилежания, тогда до упора в другую сторону, быть первой с другого конца!»
Но до конца еще ой как далеко, и, однако, дочь идет к нему с наводящей
